Складка времени как экспериментальная патология 6 страница
Американские исследователи Роджерс Брубейкер и Фредерик Купер пишут в своей программной статье «По ту сторону „идентичности“»: «Кризис идентичности – это кризис перепроизводства терминов и их последующего обессмысливания»[43]. И трудно с этим не согласиться – на какое гигантское количество подгрупп рассыпается общество «Третьей волны» (© Элвин Тоффлер) – от «зеленых» до «несистемной оппозиции», от «битломанов» до «эмо», от «болельщиков „Анжи“» до «болельщиков „Зенита“»! То есть если у Эрика Эриксона понятие «кризиса идентичности» предполагало какую-то мою собственную, внутреннюю переоценку самого себя, в результате которой я обретал новые качества и, соответственно, возможности, то сейчас за этим «кризисом» стоит тотальное размежевание общества по отдельным «квартирам» (правда, если раньше мы говорили лишь о «национальных квартирах», то теперь подвидов этих «квартир» – легион). Не случайно упомянутый уже Самюэль Хантингтон в своей знаменитой книге «Кто мы?» формулирует эту проблему так парадоксально и так точно: идентичность – это «смысл себя», а кризис идентичности – это потеря смысла, затронувшая нас всех.
Переизбыток информации и множественность социальных активностей приводит к утрате смыслов: идентичность теряет внутреннюю структуру, определенность, исчезает контрастность между «я» и «они». Однако у самих действующих агентов – этих «я», «они», «свои», «чужие», «высшие», «низшие», «другие» – ощущение данного стирания границ отсутствует, ровно как у меня в моем двухгодичном погружении в «тяготы и лишения» воинской службы, когда я был свято уверен в том, что хотя все мы и равные, но безусловно разные (по крайней мере, лично я был полностью поглощен иллюзией, что я «Другой» – спасибо максимализму юношества, Максиму Горькому и Климу Самгину).
|
|
|
Казалось бы, различие, создаваемое увеличивающимся объемом информации, должно было усиливать каждую отдельную индивидуальность, вести к росту индивидуалистичности отдельно взятого субъекта, но по факту оно обернулось тождеством… пусть и разных[44]. Грубо говоря, когда какие-нибудь гвельфы за Папу, а гибеллины – против, то все более-менее понятно, когда одни за коммунистов, а другие – против, и это еще куда ни шло, но когда одни «чайлдфри», а другие – «феминистки», система перестает работать. То есть формула теперь выглядит так: все разные, а потому одинаковые (при всей парадоксальности этого утверждения, противоречащего, разумеется, всякому здравому смыслу и наблюдаемой «объективности»).
Оказывается, что есть и безотказно срабатывает какое-то загадочное, неведомое нам правило масс: до тех пор пока существует некое «понятное» число идентичностей, они конституируются друг относительно друга путем противопоставления конкретных различий, но как только количество индентичностей достигает некого критического уровня, они в принципе перестают определяться и, соответственно, функционировать. Ивэр Нойманн в книге «Использование "Другого"» пишет о том, как «я» («мы») определяется как бы от обратного – через противопоставление себя – «другим» («они»)[45], но когда и они – эти «другие» – теряют хоть сколько-либо внятную, соотносимую со мной идентичность, как мне сформировать собственную?
|
|
|
И не потому ли, вообще говоря, мы именно во второй половине XX века стали проблематизировать понятие «идентичности», что как раз из-за переизбытка «идентичностей», ее вдруг стало резко так не хватать? Парадоксальная, конечно, вещь, но, видимо, как полное слияние, так и предельное размежевание ведут к одному и тому же результату – тождеству, обезличиванию, потере движения и… утрате времени. И вот мы на всех парах сталкиваемся, налетаем, так сказать, на стену под названием «различие и тождество», где нет ни того ни другого.
Невозможность рефлексии
|
|
|
Для того чтобы свидетельствовать время, чувствовать его, необходимо отмечать изменения, видеть их, осознавать. Вот меня обрили на первом курсе училища «под ноль» – факт первый, а вот спустя всего пару месяцев волосы у меня отросли забавным «ежиком» – факт второй: что-то изменилось – прошло время. Я вижу это, я могу это ощутить, просто ощупав голову: что-то было «до», что-то стало «после» – это время, которое я свидетельствую, время, которое для меня действительно было, длилось. Это кажется очевидным, но что если вы спали и проснулись – было ли время в этом промежутке? То есть мы бодрствовали, потом потеряли сознание (т. е. заснули), а потом оно к нам вернулось… Тут только часы скажут вам, что прошло, например, восемь часов (а кататонику или многолетнему коматознику и Кремлевские куранты не помогут). Иными словами, лишаясь сознания, пусть даже и во сне, мы лишаемся и времени.
Эта игра сознания и времени чрезвычайно примечательна в анализе крайне специфического «времени сновидения». Доктор биологических наук Иван Николаевич Пигарёв, долгие годы занимающийся физиологией сна, говорит: «Экспериментатор может иметь дело не со сновидением, а только с отчетом о сновидении. И никто никогда не может узнать, в какой же момент сна это сновидение снилось. […] Бывают случаи, когда можно документально доказать, что человек в этот момент заснул, а вот в этот момент проснулся. Период сна мог быть очень коротким. Но он при этом может дать отчет о сновидении на целый месяц, что, например, ему приснилось длительное путешествие. Но мы можем четко документально подтвердить, что вот тут он был бодрый, тут он спал несколько минут, но у него прошло сновидение на целый месяц. То есть феномен сжатия или растягивания времени в сновидениях – это вещь, которая может быть действительно вполне научно подтверждена. Но при этом мы никогда не можем сказать, а в какой же именно момент даже этого маленького отрезка времени на самом деле ему это сновидение приснилось. Это вещь принципиально недоступная»[46].
|
|
|
Если время шло (допустим), но «без меня», я не могу его свидетельствовать, а произошедшие «за это время» изменения потому не могут быть мною осмыслены как временные, я могу думать о них так только абстрактно-гипотетически. Куда разумнее было бы заключить, например, что я просто перенесся из одного мира в другой, мгновенно[47]. Но мы считаем иначе: мы уверены, что время длилось «без нас», хотя никаких «доказательств» этому у нас нет, только общие соображения. Как вообще время может существовать для меня без моего сознания – то есть если я за ним не наблюдаю? Короче говоря, даже «на пустом месте» время легко может превратиться для меня в абсолютную абстракцию – когда я знаю о нем лишь «теоретически», не имея возможности ни проверить, ни вспомнить, ни подтвердить, ни опровергнуть.
Но что если мы говорим об изменениях другого порядка – например, об изменениях в моем образе мыслей, в моем способе думать, в пережитом опыте? Так ли просто осознать здесь собственные изменения? Нет, совсем непросто – недаром психологи любят говорить об «иллюзии неизменности собственного "я"». Возможно ли рефлексировать свой прежний образ мысли нынешним? От него ведь уже ничего не осталось…
Наши представления о том, какими мы были и как думали в определенный прошлый момент времени, удивительным образом не соответствуют действительности. Узнать об этом, впрочем, не так и сложно, при условии что в соответствующий период времени вы вели дневник или, как я, например, писали книгу В 2007 году мне представилась возможность выпустить книгу, написанную, но так и не опубликованную, десять лет назад. Для этого ее нужно было подготовить к печати, и я вернулся к собственному тексту, пережив самый настоящий шок, обнаружив, что она совсем не та, какой я себе ее представлял. Пытаясь выразить это парадоксальное ощущение, я написал в новом предисловии к этой своей старой книге: «Очень странное чувство, когда возвращаешься к своим текстам десятилетней давности. […] В этой книге, с этого она начинается, речь идет о „способах думать“, о том, как принципиально, сущностно менялось мировоззрение всего человечества от момента его зарождения до наших дней. О том, что эти изменения происходили этапно, но при этом оставались незамеченными, потому что мы так устроены, что заметить подобные перемены в себе действительно крайне сложно, а увидеть прошедшее „прежними глазами“ и вовсе никак невозможно. И вот, ты сам возвращаешься к себе прежнему, десятилетней давности, и с ужасом понимаешь, что это не твой текст. „Не твой“ в том смысле, что ты-нынешний так не думаешь, и он абсолютно твой – если ты остался там, в том прошлом. Ты думаешь о том же, ты думаешь те же самые мысли, но по-другому. Исторический опыт всего человечества и опыт твоего личного, какого-то жалкого десятилетия»[48]…
А если я – просто технически – не могу сравнить то, как я думал прежде, с тем, как я думаю теперь, где «время»? И что если я действительно не отдаю себе отчет в своих собственных изменениях? Существует ли в таком случае для меня время? Вроде как нет. То есть, чтобы время существовало для меня в данном аспекте, я должен иметь возможность отрефлексировать себя таким, каким я был, и сравнить этого себя с тем, каким я стал – увидеть то, чем «Я» отличаюсь от «Я-штрих». Таким образом, рефлексия – как феномен, как моя способность – приобретает принципиальное значение для существования для меня времени.
Однако же, тут какой-то тупик: во-первых, для того, чтобы что-то рефлексировать, мне элементарно нужно время (я должен сделать своего рода шаг в сторону, отступить от себя, взглянуть на себя со стороны, я должен банально дать себе на это время), а во-вторых, я же не могу рефлексировать себя самого на абсолютно пустом, голом фоне, вне связи с чем бы то ни было – мне нужны точки сопоставления, сравнения, сличения, причем не одноразово и одномоментно, а в некоем периоде…
Так что, даже если мы допустим, что мне достанет мужества и таланта найти в этом безумном и суматошном мире минуту-другую для осмысленной и целенаправленной рефлексии самого себя (шансов, впрочем, немного – это я по своему психотерапевтическому опыту сужу), остается проблема с тем «кризисом идентичности», о котором мы только что толковали. Но отставим в сторону мой психотерапевтический опыт, пусть у меня, против обыкновения, есть шанс: я не смотрю телевизор, не сижу в интернете, не иду на работу или с работы, в магазин или на очередную премьеру чего-нибудь, не думаю о тысяче разных дел, проблем, отношений, не вожусь с ребенком, не говорю по телефону, не читаю книгу и не пишу этот текст… Допустим, у меня есть это искомое, необходимое мне для рефлексии себя самого время – я останавливаюсь, замираю, обращаю свой внутренний взор на самого себя и… Что я там обнаруживаю?
Мне совершенно очевидно, по крайней мере до момента предпринятой мною рефлексии, что я – «Другой»: вокруг меня ведь масса людей, которые, что называется, «без царя в голове». Чем они заняты? Что они делают? О чем думают? Да и вообще – кто они такие? Мне даже сравнивать себя с ними как-то неловко – смотрят телевизор, сидят в интернете, идут на работу или с работы, в магазин или на очередную премьеру чего-нибудь, думают о тысяче разных никчемных дел, проблем, отношений, возятся с детьми, говорят по телефону, читают книги, пишут тексты… Так, стоп. Где-то я уже это слышал… Нет, неправильно, попробую еще раз: они постоянно сетуют на жизнь, заняты какой-то бессмысленной ерундой и даже не думают, зачем это все, у них даже нет времени отрефлексировать самих себя! Получилось разотождествиться? Нет. По крайней мере, звучит слабовато.
Выходит, я отличаюсь от других людей только тем, что смотрю другой телевизионный канал, хожу на другие сайты, иду на другую работу, в другой магазин, на другую премьеру чего-нибудь другого, наконец, телефон и дети у них другие – и это все отличия?! И даже менее того: у меня нет какого-то специфического «моего» телевизора, принципиально «другого» интернета, эксклюзивных магазинов и премьер для меня тоже специально никто не придумал – есть еще огромная масса других людей, для которых это тоже имеет какую-то ценность… Так что же получается – вот эти люди, которые, как и я, делают то же, что и я, – моя референтная группа? Я почему-то этого не чувствую.
Изобретение социальных медиа, – прежде всего социальных сетей, произвело настоящую революцию в нашем восприятии времени. Социальные медиа удивительным образом создают и одновременно прячут следующий парадокс: они формируют у своих пользователей ощущение индивидуальности, даже исключительности (каждый из них имеет свой «аккаунт», «страницу», «аватар», «сетевое имя», «логин», «пароль», «личку» и т. д.), но, с другой стороны, все эти «страницы», «аккаунты», «аватары» (и тому подобные признаки индивидуальности) похожи друг на друга как две капли воды. При этом сам контент внутри этих страниц и аккаунтов по сути один и тот же – пользователи просто его копируют друг у друга, перепощивают. И потому, оказываясь на «индивидуальной странице» пользователя, вы не обнаруживаете там его личных следов (за единичными исключениями), а контент, который вы там видите, может относиться к любой исторической дате (если не указана, то он в любой момент будет казаться новым и актуальным).
Иными словами, время убивается социальными сетями множеством разных способов: тут и вне-историчность контента, и то время, которое современный молодой человек проводит в социальных сетях, по сути выпадая на этот период из времени, и, наконец, самое главное – полная иллюзия индивидуальности пользователя и полное отсутствие оной, а отсюда – невозможность подлинной рефлексии.
В 2011 году британский телеканал Channel 4 выпустил на экраны «сатирический», в духе черного английского юмора, сериал под названием «Black Mirror» («Черное зеркало») по сценарию Чарли Брукера. Сюжеты отдельных эпизодов этого сериала никак не связаны между собой, и объединяет их исключительно философский подтекст – Брукер предлагает нам представить, к каким последствиям могут привести современные технологии. Особого внимания заслуживает эпизод сериала под названием «Скоро вернусь».
Молодая пара переезжает жить за город, но в тот же день парень погибает. Его девушка оказывается одна и на новом месте. Понятно, что она совершенно убита горем. Однако выясняется, что до счастья рукой подать: достаточно скачать компьютерную программу, которая, используя всю информацию в сети, накопленную человеком за время его жизни, предлагает воссоздать его полноценный и интерактивный образ онлайн. Девушка решается, и вот уже она целыми днями просиживает в интернете, общаясь со своим умершим парнем. Это общение настолько эмоциональное и реальное, что девушка начинает переживать, что оно может быть только таким – онлайн. И тут ее умерший друг (точнее, программа, создавшая его образ) сообщает героине, что есть возможность и офлайн общения, нужно только заказать к программе тело из искусственной человеческой плоти – такой своего рода гаджет, экспериментальный вариант. Героиня мучается – все-таки это как-то странно… Но любовь берет свое, и вот в ее доме появляется ее умерший молодой человек, впрочем, вполне себе живенький, хотя и не без странностей – кое-чего не «помнит» (прототип просто не оставил соответствующую информацию в сети), не ест и не спит, но зато, например, идеально занимается сексом (спасибо порнофильмам). Девушка вскоре отходит от шока, но что-то все равно не так. Что именно? Ее искусственный парень со всем соглашается, никогда не говорит ей «нет», не может осадить, когда она устраивает ему скандал. Он – послушная машина, которая лишь содержательно полностью воссоздает свой прототип. После очередной сцены она требует, чтобы робот-муж выметался из спальни, он встает и направляется к двери. «Вот видишь, Эш бы никогда этого не сделал! Он бы не ушел!» – кричит героиня вслед ему. Получается, что единственное, чем робот её не устраивает – своей неспособностью к противодействию.
Впрочем, футурологическое откровение этого фильма не так уж значительно – нечеловечности грядущих биороботов и невозможности полноценной коммуникации с ними посвящено множество книг и фильмов (причем созданных зачастую с куда большим драматическим эффектом). Сюжет фильма «Скоро вернусь» отражает как раз нынешнее положение вещей – все наша с вами «индивидуальная» реальность больше не представляет собой единого полотна, скроенного прорастающей в общество личностью, теперь это скорее мозаика, собранная из многочисленных вмененных нам и заполняющих нас информационных блоков, которые можно комбинировать и перекомбинировать сколь угодно долго, полностью воспроизводя таким образом иллюзию активности нашей личности, которая, впрочем, по той же самой причине ничем по существу не будет отличаться от любой другой.
Наша внутренняя пустота, заполненная содержательно, не имеет структуры. Информация, получаемая нами извне, усваивается нами пассивно (по С. Жижеку – «интерпассивно») – у нас нет ни времени, ни, что еще важнее, внутренней потребности осмыслять ее (слишком широк выбор хорошо проваренной, прожеванной и прекрасно сервированной пищи «для ума», чтобы у него возникла потребность вгрызаться в какой-то, условно говоря, «гранит» – науки, творчества, истинной природы межличностных взаимодействий и т. д.). Поглощаемая нами информация более не перерабатывается нами, а потому и не изменяет нас самих, она проглатывается нами целиком – не будучи ни проанализированной, ни оцененной, ни усвоенной должным образом.
В результате у нас нет позиции, но есть лишь мнения, причем навязанные нам общим контуром фактов, подобранных окружающим нас «культурным пространством». Потому-то, возможно, «наши» мнения и столь переменчивы – сложно изменить что-то в едином и целостном полотне, но нет ничего сложного в том, чтобы передвинуть что-то с места на место в абстрактной мозаике. Как говорил Жан Бодрийяр в «Симулякрах и симуляции», описывая этот новый порядок, как он его называл, «гиперреального медийного капитализма»: «Мы живем в мире, где существует все больше информации и все меньше смысла».
Так ли по большому счету велика разница между мной, который смотрит телеканал «Дождь» и «НВО», и кем-то еще, кто смотрит, например, «НТВ», а также тем, кто смотрит «Первый», и тем (той), кто смотрит «Домашний», если всем нам при этом недосуг порефлексировать самих себя? Можно, наверное, успокоиться тем, что разница между мной и ними состоит в некой гипотетической потенции – мол, я бы еще мог то-то и то-то, а эти уж – точно нет, ни Витгенштейна, ни Губайдулину, ни Джойса с Кафкой не осилят. Да уж, были когда-то и мы рысаками… Надо признать, что именно этой нашей гипотетической потенцией мы себя и успокаиваем – мол, если бы да кабы, мы бы еще ого-го! Но разве это серьезно? Вот так, положа руку на сердце? Чудесный самообман! Как говорит одна моя хорошая знакомая, «в приюте для убогих с такими номерами выступать». Мы располагаем эту «потенциальную потенцию», этот «намек на тенденцию» исключительно в сослагательном наклонении, – то есть в другом времени. А сейчас мы в складке, это и есть она самая его – времени – складка.
Но даже если бы мы и решились на эту гипотетическую рефлексию, чего такого индивидуального мы бы в себе обнаружили? С волосами, положим, все понятно, а как со мной-то – как с пресловутой «личностью»? Понятно, что, чтобы идентифицировать себя с самим собой, нужно иметь еще что-то (кого-то, третьего) – по крайней мере, то (того и то, в нем), от чего (меня и чем во мне) я буду отличаться. Короче говоря, мне необходимо видеть некое отличие меня от других, чтобы ощутить собственную инаковость (особенность), и уже в рамках этой инаковости (особенности) я смогу определить (самоидентифицировать) самого себя. Впрочем, как мы уже говорили, здесь неизбежно возникает проблема: как в многоликой бездне отличий меня и других (от строения ушных раковин до музыкальных и политических предпочтений), ни одно из которых не является хоть сколько-нибудь определяющим (фундаментальным), увидеть это различие? Раньше, когда индивид мог идентифицироваться с некой группой, противопоставленной другим (другой) группам (мы – «советские люди», они – «капиталисты», мы – «хорошие», они – «плохие»), время рождалось в «идеологической борьбе» – мы накачивали свою идентичность, ощущая ее качество (ее «вес»), постоянно сверяясь с тем, что происходило с нашим «условным противником». Теперь же это попросту невозможно.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 116; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!