Сексуальность: враг находится внутри-внизу

Когда человеку впервые попадается на глаза слово «просвещение», оно, как правило, обозначает нечто не вполне приличное. Это случи­лось, когда кому-то пришло в голову, что мы уже достаточно взрос­лые, чтобы наконец узнать про «это»: жизнь происходит от «траха-нья». Теперь это выяснилось вполне, и настала пора сказать об этом открыто. Можно подойти к освещению этого вопроса со всей не­винностью, издалека: начать с пчелки и цветочка, потом привести в пример кошку с котом, быка с коровой и, наконец, перейти к папе с мамой, которые любят друг друга просто как сумасшедшие. Об этом

принято молчать до  и принято молчать после,  а между этими до и после  наступает перерыв в молчании: это и называется просвещением.

Там, где предпринимаются столь интенсивные попытки всячес­ки прикрыться, под покровами оказывается жгуче притягивающая к себе нагота. «Нагой», «голый» — это эпитеты, относящиеся к сло­вам, которые все еще сохраняют некий след сексуального возбужде­ния. Произнося их, невольно вспоминаешь об атмосфере борделя, о плоти и тайне. «Голый факт» всегда чем-то похож на раздетую жен­щину. Нагота редка, она возбуждает и притягивает, она остается исключением из правил, утопией. Старая сексуальная экономия ос­новывалась на игре прикрытия наготы и разоблачения, отвержения и завлечения; она создавала определенный дефицит и тем самым взвинчивала цену. Поэтому история отношения полов только в от­носительно небольшой части представляет собой историю «эроти­ки»; большую же часть ее составляет история войны между полами. Потому и в прикрывании наготы эротическая игра составляет мень­шую часть, большая же ее часть — это принуждение, борьба и угне­тение. Нельзя реалистически говорить о сексуальности, обходя вни­манием возникновение враждебности и воинствующей полемики между полами. Представляется, что в таком обществе, как наше, спектакль, разыгрываемый полами, с самого начала связан с борь­бой за власть между «Собственным и Чужим»*, с дуэлями из-за того, кто будет наверху, а кто — внизу, с расчетами, в которых хит­рость выступает против стремления к безопасности, с компромисса­ми между страхом и желанием отдаться. Тем временем слово «лю­бовная связь» стало почти синонимом слова «конфликт».

Черная эмпирия сексуальности наблюдает за своими объектами сквозь замочную скважину — жадно, пугливо, обеспокоено. По­скольку эротические факты до так называемой сексуальной револю­ции были скрыты завесой, так же, как опасности и тайны, всякий доступ к ним, вольный или невольный, был чреват конфликтом. Тот, кто желал обрести познания в сексуальной области, предпринимал почти что военную вылазку. Не случайно наша эротическая тради­ция использует множество метафор из языка военных: атака, оборо­на, осада, штурм, завоевание, покорение, выдача ключа от ворот крепости и т. п. Сексуальное тело, следовательно, никогда не пред­ставляло собой чего-то само собой разумеющегося; поскольку ему стало столь трудно понимать себя самое как шанс и как счастье, оно стало, скорее, проклятием и бедой. Сексуальное влечение, помеща­ющееся в своей собственной плоти, стало мучительной «занозой» в ней. Таким образом, старая сексуальная экономия сохранилась в традиционной форме до самого нашего полового созревания. Да, именно оно, собственно, и есть то время, когда начинает позна­ваться несчастье иметь это влечение. Тут мало чем может помочь «просвещение» и уж тем более просвещение по принципу «пере­жить самое неприятное побыстрее». Быть просвещенным — значит

принять к сведению самое суще­ственное о новом, внутреннем вра­ге. Научиться справляться с его натиском — такова была самая неотложная стратегическая запо­ведь. Сексуальность виделась в этой перспективе как огромная зона опасностей, в которой можно было столкнуться со всевозможными несчастьями: с катастрофой неже­лательной беременности; с позором раннего совращения; с несчастьем коварных инфекций, которые ис­портят всю твою жизнь; с униже­нием, причиняемым чересчур рано проявившимся, безнадежным, не-удовлетворимым влечением, кото­рое придется переживать в одино­честве; с риском обнаружить в себе монстра, который таит гомосексу­альные или извращенные наклон­ности; не говоря уже об опасности опуститься до проституции. Все эти опасности угрожающе подступают с наступлением половой зрелости. Поэтому понятно, что мысль о «со­вращении» изначально связыва-

лась вовсе не с зачатием, а с сексуальным контактом, с эротическим опытом вообще; если не принимать во внимание некоторых либе­ральных уловок, католическая позиция в этом вопросе по сей день сводится к формуле: предотвращение посредством недопущения. Человек неопытный и непросвещенный, как предполагалось, не мог быть достаточно зрелым для того, чтобы встретиться с опасностью секса. Только брак дает необходимую защиту, переводя в безопасную колею сексуальность со всеми связанными с ней опасностями. В нем запре­щенное становится дозволенным, позор — супружеским долгом, грех — необходимостью, опасность зачатия — родительским счастьем.

Вряд ли стоит обсуждать, ушел этот режим окончательно в про­шлое или нет. Как и прежде, наша цивилизация смотрит на сексу­альность прежде всего через призму порнографии — как через под­зорную трубу или через прицел, будто все еще есть что тайно высле­живать, лишать покровов и изобличать. Нагота стала символом наивысшего блага и процветания. Мир окружающих нас картинок до отказа заполнен нагими телами, которые создают цветущие и возбуждающе-манящие миры для вуайеризма и «головной» чувствен­ности капиталистического общества, основанного на господстве же-

ланий. Далекое, но уже видимое Нагое — в мире, в котором имеют «контакты», не прикасаясь друг к другу,— остается сосредоточием всего подлинно желаемого. Поскольку общество, главным в кото­ром является товар, может функционировать только на основе рас-предмечивания, приводящего к бестелесности (Entkorperung), его члены так и жаждут изображений тел, которые в совокупности вы­ступают образом их собственного тела. Часто возникает впечатле­ние, что образы-картинки уже живут сами по себе, в своем собствен­ном обществе, и находятся в поисках того образа, который пред­ставлял бы собой их противоположность и дополнение. Только в группах, находящихся на периферии общества, и среди определен­ной части интеллигенции еще жив тот тип людей, которые обладают знанием, что отличаются от картинок, знанием, за которое нередко приходится расплачиваться дурным настроением, депрессией и не­врозом «кто я таков?».

Прекратятся ли разом страстная тяга к картинкам и черная сек­суальная эмпирия, как только окажутся снятыми все покровы и за­кончатся попытки предотвращения сексуального опыта? На самом деле запрет и сокрытие под покровами — это пружина, приводящая в движение те механизмы желаний, которые заставляют постоянно стремиться от данного к чему-то иному. Нудизм и неупорядоченная сексуальность имеют поэтому подрывные компоненты, заслужива­ющие исследования. Они срывают кулисы, среди которых движут­ся желания, выходя на сцену. Там, где все заранее разоружатся, раз­облачатся донага и сделаются доступными, возбуждающие желания фантазии запрета, темноты и далеких целей не найдут для себя пищи. Тот, кто изведал такой «холостой ход» желаний, пережил если и не свободу, то все же прирост возможностей, из которых можно сво­бодно сделать выбор. И отследив свою собственную «желающую» функцию, он сможет познать себя в роли производителя своих же­ланий; не объекты ответственны за те страстные желания, которые направлены на них, а желание рисует объекты посредством своих страстных устремлений, так, будто эти объекты не оно само, а некое далекое Иное, разжигающее желания.

Медицина и подозревание тела

И врач тоже — по меньшей мере, тот врач, который сформирован современной естественнонаучной медициной,— занят деятельнос­тью воинственно-полемического типа; то, что при позитивном взгляде на вещи практиковалось как «искусство исцеления», в прагматичес­кой перспективе предстает как борьба  с болезнями. Исцелять (heilen), то есть делать «целым и невредимым» (heil), и бороться — это два аспекта одного и того же *. Но если для извращенца, склонного к вуайеризму, желанным зрелищем является обнаженное тело, то врач сегодня лишь начинает с созерцания обнаженного тела, чтобы

распознать внутри  его источники опасности. Аналогии между со­временной медицинской диагностикой и операциями секретных служб так и бросаются в глаза (вплоть до слов, описывающих их); врач занимается, в известной степени, соматическим шпионажем. Тело _ это носитель тайн, за которым ведется наблюдение до тех пор, пока не станут известны его внутренние секреты, и тогда уже можно бу­дет «принимать соответствующие меры». Точно так же, как тайная дипломатия и шпионаж, медицина много «зондирует», вниматель­нейшим образом прислушивается и наблюдает. Внутрь тела «засы­лаются», словно агенты, вспомогательные медицинские приборы: зонды, камеры, катетеры, лампы и провода. При аускультации врач приникает ухом к телу, словно подслушивающий шпион — к стене. Рефлексы регистрируются на бумаге, изучаются секреты  (secrets) желез, измеряется давление, снимаются показатели работы органов. Количественные данные, будь то функциональные «производствен­ные» показатели, сведения о количестве наличных сил и сил «про­тивника», результаты анализа мочи или «единицы», характеризую­щие количество сахара в крови при диабете, считаются особенно цен­ными из-за их «конкретности». Врачу точно так же, как тайному агенту, часто приходится копаться в выделениях и нечистотах*, по­скольку исследования, как правило, должны происходить косвенно, не нарушая нормального функционирования тела — или выслежи­ваемой тайной корпорации *. Только самые изощренные и часто столь же дурно пахнущие методы приводят к получению результатов о труднодоступной тайной области. Правда, современное отслежива­ние процессов, протекающих внутри тела, все менее и менее чужда­ется прямого и агрессивного вторжения в него; местами граница между диагностикой и вмешательством стирается: в организм внедряются чужеродные объекты. При таком выслеживании и просвечивании тела для проникновения в него используются не только естествен­ные входы и выходы, часто на теле делается надрез, сейф, хранящий секреты, взламывается. И точно так же, как тайные агенты, медики проявляют огромное тщеславие, скрывая полученную ими информа­цию, чтобы «объект» не знал того, что знают о нем. Ученый блеф и целенаправленное засекречивание по «терапевтическим причинам» отделяют друг от друга врачебное знание и сознание пациента. Ко­дирование и засекречивание — отличительные признаки стиля ме­дицины и стиля секретной службы; и та и другая использует фор­мально аналогичные т/е/%епсе-практики.

Если в сфере медицины диагностической напрашиваются срав­нения между врачебным и шпионским способом видения вещей, то в сфере медицины оперативной еще более уместны столь явные ана­логии, говорящие о воинственно-полемическом настрое. И хирурги, и военные используют понятие «операция»; в свою очередь, такие понятия, как «чужеродный объект», «гнойник», «рассадник зара­зы», «очаг инфекции», «разложение» представляют собой своего

рода мостики, связующие миры представлении медицины и поли­ции. Ведомства, занимающиеся борьбой с преступностью, уже дав­но используют медицинский жаргон. Зло, борцами с которым совместно выступают медицина, полиция и армия, предстает не только в различных его проявлениях — в виде болезни, преступно­сти и военного противника; его формы способны легко переходить одна в другую. Это сближает и «теоретические» воинственно-полемические дисциплины — военные науки, медицину и теорети­ческие концепции, на основе которых строят свою деятельность раз­ведслужбы и полиция*; отчасти это сближение фактическое, но в еще большей мере — методологическое. Все они следуют логике подозрительности, которая определяет формирование стратегий те­оретического и практического добывания знаний о враге. И совре­менная медицина — в еще большей степени, чем предшествовавшие ей формы врачевания,— тоже представляет собой черную эмпирию. Она основывается априори на том, что между субъектом и его бо­лезнью не может существовать никакого отношения, кроме вражды; следовательно, «помогать» субъекту означает способствовать его победе над агрессором — болезнью. Болезнь в соответствии с этим способом видения, превращающим ее во врага, неизбежно рассмат­ривается как вторжение противника, и понятно само собой, что с ней невозможно обходиться как-то иначе, кроме как противодейство­вать ей, обороняться от нее и давать ей активный отпор,— но уж никак не интегрировать или «понимать» ее. Представление о том, что болезнь, как и любое враждебное явление, может быть также изначальным и, в известном смысле, «истинным» самовыражением «субъекта», исключено уже в силу самой специфики современного подхода. В медицинской практике осуждается и отвергается идея, согласно которой болезнь к определенному времени может стать не­обходимым и истинным отношением индивида к себе самому и вы­ражением его экзистенции. Болезнь должна мыслиться как Иное и Чуждое, и это воинственно-полемически отделенное Иное и Чуж­дое медицина рассматривает, изолируя и объективируя его, точно так же органы внутренней безопасности смотрят на подозрительные элементы, а инстанции, устанавливающие моральные запреты,— на сексуальные влечения.

Медицина латентно-параноидного общества принципиально мыслит тело как нечто такое, от чего исходит опасность подрывной деятельности. В нем тикает, словно бомба с часовым механизмом, опасность заболевания; оно вызывает подозрения — как возмож­ный убийца обитающей в нем личности. Именно тело и совершит покушение на мою жизнь. Если во времена первых достижений в области асептики бациллы и вирусы были превращены в результате стилизации в некий демонический символ всего зловредного — вплоть до того, что политики стали сравнивать с бациллами своих противников (примеров тому полна как фашистская, так и коммуни-

стическая риторика: целое скопище еврейских, расово-чуждых, ре­визионистских, анархистских, разлагающих бацилл),— то сегодня, во времена второй волны достижений в асептике, как предполагае­мый враг воспринимается не только «чужеродное тело» (возбуди­тель болезни), но уже и собственное тело. Поскольку оно может  заболеть, оно создает проблемы для внутренней безопасности. Это подозрение вызывает «медицинское» тело, то есть тело как поле битвы, на котором должна вести свои боевые действия превентив­ная и оперативная медицина. По некоторым статистическим дан­ным, подавляющую часть всех хирургических вмешательств состав­ляют превентивные операции и операции, проводимые ради того, чтобы исключить подозрение, то есть продиктованные недоверием и подозрительностью излишние меры, но эта их бесполезность ком­пенсируется облегчением от того, что опасения не подтвердились. Этот подход можно назвать методологическим пессимизмом. Тайна его заключается в том, что одной рукой рисуется черт на стене, а другой производится операция по борьбе с ним. Как и все системы обеспечения безопасности, такие меры проистекают от нагнетания страха и постоянной склонности опасаться. Если позволительно ут­верждать, что каждое общество выражает в медицине свое чувство жизни, то, судя по нашей медицине, оно у нас таково: жизнь слиш­ком опасна, чтобы жить, однако и слишком ценна, чтобы отказаться от нее. Между ценностью и опасностью жизни ищут какую-то вну­шающую доверие надежную середину. Чем больше утверждает себя жизнь, чем больше она обретает силу, тем больше ее превращают в нечто виртуальное, откладывают на будущее и оставляют за поро­гом; она превращается всего лишь в жизненный потенциал, ввести в действие и реализовать который не желают, поскольку такая попыт­ка невозможна без риска. Превентивная, оперативная, прибегаю­щая к протезированию и применяющая успокоительные средства медицина представляет собой зеркало, в котором отражается наше общество: в нем отражаются выступающие в модернизированной форме, но вызывающиеся древними инстинктами экзистенциальные страхи цивилизации, в которой каждому — явно или тайно — при­ходится опасаться насильственной смерти.

Теперь, когда христианско-европейская метафизика поблекла*, эти страхи обрели новую форму организации. Экзистенция теперь оказалась в плену идеологий обеспечения безопасности и санитарии; то, как полицейское мышление и гигиена плавно переходят друг в друга, продемонстрировал в заслуживающем особого размышления высказывании шеф уголовной полиции ФРГ доктор Херольд, зая­вив, что полиция будущего будет выполнять задачи «санитара об­щества)^. Идея санирования выражает не что иное, как стремление к предотвращению и предохранению. Тем самым за просветительс­кой волей к знанию мы обнаруживаем пусть даже и выраженный в утонченно-раскованных формах, но все тот же первобытный страх

перед прикосновением и желание избежать его. Они-то и дают воинственно-полемическим дисциплинам энергию, необходимую, чтобы умножать знание и практики, ведущие к желанной цели. На­учный прогноз и воинственно-полемическое упреждение лежат, в сущности, на одной и той же линии. Препятствование, избегание, исключение, активное недопущение — таково прагматическое ап­риори воинственно-полемических наук о предотвращении и предох­ранении. В них Просвещение полностью организовало себя в воин­ствующее знание.

Высказать этот тезис — значит в то же время сформулировать задачу интегрирующей философии, которая заключается в том, что­бы двинуться дальше описания воинственно-полемического подхо­да этих дисциплин и «наук» и вскрыть стоящую за ним логику воз­никновения враждебности. При таком движении к основам выво­дятся на свет те страхи и волевые усилия, которые предшествуют возникновению враждебности и стремлению предохранить и убе­речь себя: это слепые мотивы самосохранения.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 184; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!