РЕФЛЕКС ЦЕЛИ ПАВЛОВА, ДОМИНАНТА УХТОМСКОГО И СВЕРХЗАДАЧА СТАНИСЛАВСКОГО

 

Две неподвижные идеи не могут вместе

су­ществовать в нравственной природе так же,

как два тела не могут в физическом мире

за­нимать одно и то же место.

А. Пушнин

 

Эти три понятия, как и эпиграф, взятый из «Пиковой дамы», говорят об одном и том же, но в каждом случае в них содержится нечто свое. Наиболее универсально по­нятие «доминанта». Это — потребность, главенствующая над всеми, с нею сосуществующими, наиболее сильная, актуальная, диктующая поведение в данное время и в данной ситуации. «Сверхзадача» по Станиславскому — главная задача сценической жизни образа, подчиняющая себе все частные задачи, составляющие эту жизнь. «Сверх-­сверхзадача артиста» — главная задача всей его художе­ственной артистической деятельности. По Станиславскому, сверх-сверхзадачей определяется в решающей мере и да­рование, и профессиональная вооруженность, и продук­тивность деятельности артиста. «Рефлекс цели» по Пав­лову — наличие именно такой, объединяющей все потреб­ности, настойчиво преследуемой цели. Пушкин описал та­кого рода целенаправленность в образе Германца в «Пиковой даме». Подобную целеустремленность воспроиз­водил и Ст. Цвейг, например, в рассказе «Амок». Досто­евский создал обширную галерею людей, одержимых целью, поглощающей всю их жизнь.

Впрочем, и в окружающей нас жизни нетрудно заметить, что любой человек значителен в той мере, в какой он поглощен значительной целью и сколь реально, а следовательно, и продуктивно его стремление к этой цели. Поглощающую человека целеустремленность мы будем называть по Ухтомскому — доминантой. Обращение к ней «следователей человеческой природы — ученых и писателей не случайно. Но не случайно и разнообразие в употреблении этого центрального понятия. Станиславский был озабочен содержательностью и выразительностью художественных образов. Его «сверх-сверхзадача» — это своеобразная доминанта всей жизни. Па разных этапах жизненного пути она наполнена различным содержанием. В раннем детстве она сводится к биологическим потребностям, к потребности в вооружении, в игре, в преодолении препятствий. Потом созревают социальные и идеальные потребности, причем последние достигают максимальной силы в юношеском возрасте. Затем наступает некое равновесие с доминированием в большинстве случаев потребностей социальных, различных по конкретному содержанию и силе, что в наибольшей степени и характеризует их обладателя. Вместе со старением человека доминанта его жизни претерпевает некоторые изменения, а затем, в дряхлости, вероятно, происходит обратная эволюция — возврат к биологической доминанте и постепенное угасание потребностей. Разумеется, так можно себе представить только самую грубую схему «доминанты жизни», или сверх-сверхзадачи по Станиславскому.

Доминанту Ухтомского можно назвать «ситуационной доминантой». Как бы ни был человек поглощен доминан­той жизни, окружающие обстоятельства могут совершенно отвлечь от нее и на какое-то время полностью поглотить человека. Так бывает, когда человек сильно проголодался, замерз, заболел, когда заболел кто-то из близких, когда с ним самим или с кем-то из близких случилось не­счастье. Так бывает с влюбленными в случае сильных, хотя бы и мимолетных, увлечений. Граница между «доминантой жизни» и «доминантой ситуации» становится расплывчатой. Человек может ошибочно принять вторую за первую. Но ситуация изменяется, и увлечение осты­вает. Доминанта ситуации уступает место либо доминанте жизни, либо другой ситуативной доминанте. Если связующие друг друга доминанты оказываются связанными в единую цепь, мы имеем перед собой уже не ситуацион­ные доминанты, а доминанту жизни с ее различными трансформациями. Так ученый может переходить в своих исследованиях от одной проблемы к другой, но все они образуют единый главный предмет его интересов. Так переходит от одного произведения к другому художник, развивая разные стороны единой темы, разные подходы к ней. Но так же и карьерист сменяет одну должность в любом учреждении на другую с единственной целью восхождения по ступеням служебной лестницы к ее вер­шине.

Доминанта жизни выявляется в контексте ситуацион­ных доминант. В них она трансформируется подчас до неузнаваемости. Что именно связывает их воедино? Это зависит от содержания доминанты жизни. Сколь часто и какие по содержанию ситуационные доминанты отвлекают человека от его доминанты жизни? Это зависит от силы каждой из них и от силы доминанты жизни. Подобные вопросы могут быть продолжены. Например: какое место в ситуационных доминантах занимает потребность в во­оружении? Какие из них биологические? Какие идеаль­ные? В результате взаимодействия доминанты жизни с текущими ситуативными доминантами формируется «практическая доминанта», непосредственно определяю­щая поведение. Она лежит в основе поступков каждого наблюдаемого нами человека и каждого поступка нас самих. Это — та самая доминанта, которую Павлов назвал «рефлексом цели». В качестве иллюстрации Павлов при­водит страсть коллекционирования, понимая ее в самом широком смысле: любой человек что-то коллекциони­рует — вещи, деньги, знания, знакомства, признаки ува­жения и т. п.

Некоторые из практических доминант совершенно сли­ваются с доминантой ситуации, некоторые — ближе к до­минайте жизни или даже совпадают с нею. Практическую доминанту можно назвать равнодействующей двух сил — двух доминант, каждая из которых влечет ее к себе, кон­курируя с другой. Можно, впрочем, сказать и так: любого человека от доминанты жизни отвлекает доминанта си­туации. Какая? Когда? В какой мере? Насколько сильно и насколько далеко?

Все эти вопросы касаются местонахождения практи­ческой доминанты среди двух исходных. Вопросы могут быть поставлены и в обратном порядке: если от ситуа­ционных доминант что-то отвлекает человека, то как часто это происходит? В каких именно жизненных усло­виях? Что из себя представляет это «что-то»? В ответах мы получим красноречивую и объективную характери­стику данного человека.

Если потребности человека обнаруживаются в его эмо­циях, то индикатором практической доминанты служит деятельность сверхсознания. Доминирующая потребность мобилизирует все наличные возможности человека, всю его вооруженность. Если при этом не используется сверх­сознание (а оно включается в работу непроизвольно), то это означает, что доминанта либо не задета, либо она слаба. Как правило, поиск решения (удовлетворения по­требности) (начала ограничивается деятельностью созна­нии и подсознания. Но по мере того, как на пути к удов­летворению доминанты возрастают все новые препят­ствия, стремительно возрастают и усилия. Все более мобилизируются резервы, которыми располагает сознание, на­чиная с оправдавших себя ранее средств. Потом человек переходит к редко или даже впервые применяемым спо­собам, к обдумыванию ситуации, к поискам новых средств, к предположениям, к догадкам: начинает работать интуи­ция. Такая постепенная мобилизация усилий есть след­ствие экономии сил. Если энергетический импульс потреб­ности силен, то сверхсознание способно подсказать интуи­тивное решение. Его продуктивность определяется степенью вооруженности. При любой вооруженности чело­века нам важно понять, в каких делах он наиболее догад­лив, проявляет находчивость, интуицию, подлинное даро­вание? Где интуиция, там доминанта.

Но сверхсознание обслуживает практическую доми­нанту, не только предлагая решения, происхождение кото­рых не поддается сознанию. Эту деятельность сверхсозна­ния можно назвать позитивной, и именно она в наиболь­шей степени зависит от вооруженности субъекта. Существует и негативное сверхсознание. Его функция — отбрасывать прочь заботы, мысли, побуждения, соблазны — все, что может помешать позитивной работе, отвлечь от нее, занять время, рассредоточить внимание. Негативное сверхсознание работает несравненно больше и чаще, чем представляется па первый взгляд. Оно предшествует пози­тивной работе и выполняет сугубо служебную роль, а по­тому нередко остается в тени, проявляясь всего лишь в характере выполнения отдельных действий.

Как только в действиях человека появляются небреж­ность, неряшливость, а в диалоге — стремление отделаться от собеседника, мы можем с уверенностью констатиро­вать работу негативного сверхсознания. В технологии ак­терского искусства известно специфическое словесное дей­ствие «отделываться». Его смысл таков: «пойми и от­стань». Подразумевается: «я занят, ты мешаешь»[94]. Хорошо воспитанный человек не позволяет себе «отделы­ваться» от собеседника, не допускает и небрежность, не­ряшливость в поведении. Таковы нормы культуры. Они возникли, существуют и нужны именно потому, что вслед­ствие стечения определенных обстоятельств сверхсознание человека в его негативном варианте порождает стремление освободиться от помех на пути к удовлетворению практи­ческой доминанты вопреки интересам окружающих. Нормы вежливости противостоят этому диктату и сдерживают его.

Негативное сверхсознание, подобно позитивному, обна­руживает практическую доминанту, но от обратного. Оно указывает на все, что чуждо доминанте, мешает, проти­воречит ей. Так, небрежность в выполнении работы ука­зывает на незаинтересованность в ее плодах, неряшли­вость во взаимоотношении с человеком — об отсутствии интереса к нему. Значит, интересы субъекта, его практи­ческая доминанта направлены в другую сторону. Какую? Об этом свидетельствует позитивное сверхсознание. Но негативное сверхсознание не только придает определен­ный характер поведению человека: доходя до крайних степеней остроты и силы, оно ведет к поступкам, только им продиктованным. В зависимости от принадлежности практической доминанты к той или иной сфере потреб­ностей это обостренное негативное сверхсознание прояв­ляется по-разному. В биологических и социальных потребностях его деятельность начинается с небрежности: в био­логических потребностях — к здоровью, в социальных — к делу, к работе, к нормам общественного поведения. При­мерами крайних форм проявления негативного сверхсознания могут служить в сфере биологических потребно­стей — самоубийство, в сфере социальных — преступле­ние, совершенное в запальчивости и раздражении. Идеаль­ные потребности не вызывают отрицательных эмоций. Потребность познания удовлетворяется информацией, ка­кова бы она ни была: в любом случае происходит прирост информированности. Вот почему негативное сверхсозна­ние в ходе удовлетворения идеальных потребностей пара­доксально связано с эмоциями положительными, с чув­ством юмора по отношению к собственным заблуждениям. Одним из убедительных проявлений практической доми­нанты является щедрое расходование сил, поскольку до­минанта вынуждает преодолевать потребность в их эко­номии. Когда сверхсознание приводит к решению трудной задачи, этот момент переживается как положительная эмоция, порожденная удовлетворением потребности в эко­номии сил.

Представление о практической доминанте как синтезе доминанты жизни и многообразных ситуационных доми­нант способствует диагностике человеческих индивидуаль­ностей и вносит дополнительную ясность в картину об­щих закономерностей человеческого поведения. Формиро­вание, структурирование практической доминанты проис­ходит у разных людей с различной степенью трудности. Ведь нужно связать и воплотить в конкретной цели поток поступающей извне информации с учетом собственной предынформированности, соотнести се со всем множе­ством и разнообразием своих потребностей; мало того, все это нужно связать с доминантой жизни и с нормами удовлетворения потребностей, господствующими в данное время в данной среде. Но собственные потребности тоже не пребывают в неподвижности, да и веления норм бы­вают сложны и противоречивы. В результате формирова­ние практической доминанты происходит почти непре­рывно на протяжении всей жизни человека.

В процессе формирования практической доминанты происходит трансформация исходных потребностей субъ­екта в более или менее сложный набор конкретных моти­вов, интересов и целей. В практической доминанте созна­тельное (осознаваемое, допускающее вербализацию) пере­плетается с неосознаваемым — подсознательным и сверхсознательным — позитивным и негативным. А чем зани­мается человек, отдыхая! Чем занят его досуг! Если на отдыхе все, связанное с практической доминантой, исче­зает и забывается, то, вероятно, это — не доминанта (а если и она, то не практическая, а ситуативная). Прак­тическая доминанта потому и является таковой, что чело­век расстаться с нею не может. Но отдых необходим, к нему побуждает исходная биологическая потребность экономии сил. Противоречие устраняется тем, что при­нято называть «хобби». Это — субдоминантная, но доста­точно сильная потребность, далекая по содержанию от доминанты, но цепная именно своей отдаленностью: она обеспечивает отдых, который сам по себе увлекателен. Им может быть самодеятельное искусство, спорт или игры — трансформации потребности в вооружении.

Среди обстоятельств, препятствующих формированию практической доминанты, наиболее распространены: со­существование двух потребностей, равных по силе и с равной силой претендующих на господствующее поло­жение; столкновение сильной потребности с господствую­щей нормой ее удовлетворения; столкновение самих этих норм, когда соблюдение одной важной для субъекта нормы неизбежно влечет за собою нарушение другой, не менее значительной. Такие и подобные им столкновения нередко берутся драматургами за основу драматической коллизии. Шекспир чаще всего воспроизводит столкновение нена­сытности потребности с категоричностью норм ее удовле­творения. Островский обычно показывает столкновение несовместимых норм. Гоголя занимает логичность и ало­гичность норм, взаимосвязи сознания с под- и сверхсознанием.

 

 

ОТ ПОВЕДЕНИЯ К ЛИЧНОСТИ

 

Нам надо из самоудовлетворепных в своей

логике теорий о человеке выйти к самому

че­ловеку во всей его живой конкретности и

реальности. . . Наше время живет муками

рож­дения этого нового метода. Он оплодотворит

нашу жизнь и мысль стократно более, чем

его прототип — метод Коперника.

А. А. Ухтомский[95]

 

Индивидуальные особенности человека являются пред­метом исследования целого комплекса наук — генетики, физиологии, науке о высшей нервной деятельности, дифференциальной и социальной психологии, философии. Каждая из этих отраслей знания пользуется своими спе­цифическими методами анализа. Это различие методов справедливо и для изучения самого главного, основного в личности — сферы ее потребностей и мотивов. Физио­логия высшей нервной деятельности (психофизиология) отдает предпочтение тем объективно регистрируемым сдвигам в организме, будь то колебания порогов восприя­тия или изменения электрической активности мозга, ко­торые возникают при действии на субъекта значимых для него событий. А мы знаем теперь, что значимость внешних стимулов есть функция актуализированных по­требностей, к которым эти стимулы адресуются. Психо­логия пользуется главным образом системой специальных вопросников, (тестов), призванных выявить реакции на те же стимулы в процессе повседневной жизни. Система тестов есть, в сущности, попытка упорядочить, формали­зовать и количественно обработать результаты самонаблю­дения человека за своим поведением и эмоциональными реакциями на окружающее. Иногда вопросники обращены к другим лицам, наблюдающим поведение и реакции инте­ресующего нас субъекта, к группе «компетентных судей). Как мы убедились выше, реальные знания, добытые на всех перечисленных направлениях, остаются весьма огра­ниченными.

Наше понимание других и самих себя в огромной мере достигается благодаря искусству, где уникальность и не­повторимость человеческой личности представлена во всей ее жизненной достоверности. Вместе с тем результаты познания человека искусством принципиально неперево­димы с языка художественных образов на язык форма­лизованных понятий. Наука и искусство сосуществуют на правах своеобразной дополнительности, исключающей их взаимозаменяемость. Вот почему попытки заполнить непознанное наукой искусством (случай, передний в исто­рии описательной психологии) оказываются дважды бес­плодными: и для науки, и для искусства, умерщвляя жи­вую ткань последнего абстракциями логического анализа.

И все же есть область, где достижения художествен­ной практики и научная мысль вступают в непосред­ственный, взаимноплодотворный контакт. Это — область технологии художественной деятельности, область худо­жественной педагогики, куда относится все то, что может быть осознано и передало другому в форме систематизи­рованных знаний. Справедливость нашего утверждения ярко иллюстрируется творческими поисками К. С. Стани­славского.

Станиславский стремился найти сознательные «техни­ческие» пути к творческому сверхсознанию артиста, спо­собному воплотить в поведении изображаемого лица «жизнь человеческого духа», подчиненную сверхзадаче, о которой мы писали выше. До Станиславского актерское искусство и театр вообще понимались как изображение («представление») страстей, темпераментов, характеров и т. д. Театральная практика выработала приемы их изо­бражения, которые фиксировали и воспроизводили то об­щее, что присуще многим людям. Отсюда проистекала неизбежная условность этих приемов, их бессилие перед единичным, неповторимым и индивидуальным. Уникаль­ность воссоздаваемой на сцене личности возникала только в игре особо одаренных актеров, причем не благодаря их профессиональным умениям, а, скорее, вопреки им.

Реформа Станиславского началась с отрицания услов­ных приемов изображения отсутствующих страстей. Изо­бражению он противопоставил существование, представ­лению — переживание, характеру, темпераменту и другим частным проявлениям личности — «жизнь человеческого духа», т. е. процесс жизни во всей ее полноте. Сегодня мы знаем, что движущей силой этой жизни являются потребности, их трансформации в производные, все более конкретные мотивы, в действия и поступки. Первона­чально система Станиславского сводилась к «искусству переживания», к тому, чтобы актер не копировал внеш­ние признаки эмоций изображаемого им лица, а стремился вызвать у себя аналогичные чувства. В этих целях был разработан целый комплекс приемов мобилизации внима­ния, воображения, памяти, мышления и других психиче­ских функций, призванных обеспечить нужное пережи­вание. Однако позднее Станиславский пришел к реши­тельному отказу от какой-либо заботы о чувствах. «Нельзя выжимать из себя чувства, — утверждал Станислав­ский, — нельзя ревновать, любить, страдать ради самой ревности, любви, страдания. Нельзя насиловать чувства, так как это кончается самым отвратительным актерским наигрыванием… Оно явится само собой от чего-то преды­дущего, что вызвало ревность, любовь, страдание. Вот об этом предыдущем думайте усердно и создавайте его во­круг себя. О результате же не заботьтесь»[96]. На смену

«искусству переживания» пришел «метод физических дей­ствий», который положил начало науке о театральном искусстве и открыл перспективу научно обоснованного театрального образования. В чем сущность и принципи­альная новизна метода?

В естественном поведении человека действие, посту­пок являются финалом длинной цепи трансформации ис­ходных потребностей, вооружаемых волей, сознанием, под- и сверхсознанием, испытывающих влияние возни­кающих при этом эмоций. В процессе создания сцениче­ского образа актер, по мысли Станиславского, должен разматывать эту цепь в прямо противоположном направ­лении: от действия к его истокам, потому что только дей­ствие доступно непосредственному контролю сознания. Человек может делать, что он хочет, говорил Шопепгауэр, но не может хотеть так, как хочет. Разумеется, речь не идет о действии «вообще», но о действии конкретного лица в конкретных обстоятельствах, что неизбежно, хотя и постепенно, ведет к уточнению той потребности, которой данное действие продиктовано. Проиллюстрируем сказан­ное примером с так называемым «изменением веса».

Каждая вновь поступившая информация в зависимости от предынформированности субъекта и его актуализиро­ванных в данный момент потребностей вызывает те или иные эмоции. Эти эмоции получают внешнее выражение в мимике человека, в его пантомимике (выразительные движения всего тела — изменения позы, походки, выпол­няемых действий), в интонациях речи и т. д. Возникнове­ние эмоции, ее усиление, ослабление, смена одной эмоции другой непосредственно видны в изменениях того инте­грального показателя, который в театральной технологии получил наименование «вес тела»[97]. Это выражение носит условный характер, поскольку объективно вес тела чело­века, разумеется, остается одним и тем же.

Интересно, что при стимуляции электрическим током определенных отделов головного мозга в связи с проведе­нием лечебно-диагностических процедур В. М. Смирнов наблюдал возникновение эмоционально отрицательных и положительных состояний, которые больные характеризо­вали как ощущение необычайной «легкости тела» или его «тяжести». Эти ощущения не удалось непосредственно связать с изменениями мышечного тонуса или вестибулярных функций. Хотя физиологическая природа «веса» остается нерасшифрованной, театральная практика ус­пешно попользует этот интегральный показатель.

Когда студент выходит из аудитории, где он только что сдавал экзамен, вы сразу же видите, сдал он экзамен или нет. Другой пример: перед вами человеку читающий длинное письмо. Если сообщаемая в письме информация касается интересов (потребностей) этого человека, он бу­дет «меняться в весе»: приятная информация отразится в «облегчении» тела, неприятная — в его «потяжелении». Или: вашего собеседника отвлек звонок телефона. Он только слушает речь, вы ее не слышите и о чем она, не знаете. Если в процессе слушания «вес» вашего собесед­ника не меняется, — значит, получаемая им информация не задевает его интересов. С другой стороны, каждое зна­чимое (адресованное к актуальным потребностям) сооб­щение будет сопровождаться «потяжелением» или «полегчанием» слушающего.

В процессе репетиционной практики «вес» исполни­теля, служит для режиссера или театрального педагога надежным критерием сценической правды. Если актер не меняется в «весе» или его «вес» не соответствует изме­нениям ситуации, — значит, потребности изображаемого актером лица не соответствуют сверхзадаче образа, по­скольку «вес никогда не врет». Вместо того, чтобы под­сказывать актеру: «Огорчитесь!» (искусство представле­ния) или: «Вспомните какое-нибудь грустное событие!» (искусство переживания), режиссеру достаточно сказать: «Услышав это сообщение, Вы должны потяжелеть». По изменения «веса» непроизвольны, и актер может выпол­нить подобное указание только с помощью соответствую­щей трансформации потребностей изображаемого им лица. Так произвольно контролируемое действие активирует ме­ханизмы творческой интуиции, деятельность сверхсо­знания.

Мы обратились к театральному искусству потому, что некоторые приемы его технологии могут быть использо­ваны практической психологией для понимания, или уточ­нения, или различения отдельных сторон, свойств пара­метров личности. Ведь в актерскую технологию они во­шли именно из психологии и театральная практика под­твердила их правомерность. Некоторые приемы актерской технологии могут помочь увидеть то, что с той или другой стороны характеризует личность, увидеть при достаточном знании этих приемов и достаточно пристальном внимании к объекту наблюдения.

Итак, «изменения веса» обнаруживают потребности. Но какие потребности? Сколь далекие (исходные) или, наоборот, сколь близкие, касающиеся сиюминутной ситуа­ции? Эта дистанция обнаружится в том, о каком — дале­ком или близком — предмете идет речь, когда вновь полу­ченная субъектом информация изменила его «вес». Дети прыгают от малейшей радости; они всегда легче стариков, но и они, огорчаясь, «тяжелеют». Легчайший вес больного старика — слабая полуулыбка. Ему всякое движение тя­жело, но и он, радуясь, становится «легче». Что последует за сменой веса: повышенная мобилизованность и воз­растание активности субъекта или, напротив, его демо­билизация? В этом выразится степень актуальности за­тронутой потребности и некоторые другие стороны лично­сти, в том числе воля.

В том, как субъект будет приступать (на театральном языке это называется «пристраиваться») к действию с неживым предметом, мы увидим степень его подготов­ленности к этому делу, его квалификацию, т. е. его воору­женность. Подготовка к взаимодействию с другим чело­веком гораздо сложнее. Зная этого другого и имея пред­ставление об интересах партера, субъект определенным образом оценит свою вооруженность, что сейчас же обна­ружится в его «пристройке».

В технологию актера входит знание и владение разными «пристройками»[98]. Они бывают «сверху», «наравне» и «снизу», во множестве градаций постепенного перехода от максимальной «сверху» до самой униженной «снизу». В одних обнаруживаются высокомерие, гордость, чувство собственного достоинства, независимость; в других — скромность, непритязательность, зависимость и т. п. В пер­вых выражается представление субъекта о своем преиму­ществе в силе, в вооруженности; во-вторых — представле­ние о преимуществе партнера. В пристройках «наравне» чередование того и другого, как правило, едва заметно. Если известна вооруженность партнера (его силы, его возможности) и известно, насколько осведомлен об этом наблюдаемый нами субъект, то в характере пристроек последнего обнаруживается, как он ценит свое и чужое вооружение, что ярко показано в известном рассказе А. П. Чехова «Толстый и тонкий».

Если за пристройками последует сколько-нибудь дли­тельное взаимодействие партнеров, то в нем прежде всего можно заметить, кто из взаимодействующих и в ка­кой мере занят удовлетворением потребностей «сохране­ния», а кто — «развития». Па языке актерской технологии одни «наступают», другие «обороняются». Наступающие движимы позитивной целью, более или менее далекой; у обороняющихся цель негативна: они только защищаются от чужих притязаний. Цели эти бывают двух родов. Один из них в актерской технологии называются «деловыми», другие — «позиционными». В случае «деловых» целей от­ношения между взаимодействующими определенны, при­чем ни та, ни другая сторона не делает попыток их ме­нять. Взаимодействующие заняты делом как таковым, и их представления друг о друге этому не мешают. Цель «позиционных» наступлений — в изменении взаимоотно­шений. Наступающий неудовлетворен существующими и пытается перестроить их. Либо они нужны ему сами по себе, либо, по его представлениям, он вынужден зани­маться взаимоотношениями потому, что их неурегулиро­ванность мешает делу.

Есть люди, которые по любому поводу начинают «по­зиционное» наступление, но есть и такие, которые редко и только при крайней необходимости переходят к «пози­ционной» борьбе. «Позиционная» цель всегда близка. На­ступающему нужно, чтобы партнер переменил свое пред­ставление о нем как можно скорее — во всяком случае, чтобы он приступил к пересмотру своих представлений. Иногда серьезное, трудное дело именно этого и требует. Но чаще «позиционные» наступления возникают без та­кой необходимости. Тогда они свидетельствуют о мелоч­ности актуальных целей наступающего. Точнее, о том, что отдаленные его интересы не столь уж значительны, чтобы он от них не отвлекался пустяками. Настойчивая склон­ность избегать позиционных наступлений говорит об об­ратном — о наличии у субъекта далеких целей, об их значимости. Между этими крайностями много промежу­точных вариантов: наступающий занят делом, а, кроме того, между прочим и отношениями; или — занят отно­шениями, а кстати, и делом. В таких случаях бывает нелегко установить, что для него важнее? Здесь помогают параметры вооруженности и доминирование потребности «для себя» или «для других».

 

Сознающий свое превосходство в силе (в вооружен­ности) скуп на слова в деловых наступлениях и слово­охотлив в позиционных. Сознающий превосходство в силе партнера, напротив, скуп на слова во взаимодействиях позиционных и склонен к многоречивости в делах. Доми­нанта «для себя» предрасполагает видеть в партнере (по своему подобию) либо врага, либо конкурента — налич­ного или потенциального. Доминанта «для других» (опять же по своему подобию) располагает к обратному. Поэтому враждебность в представлении о другом часто связана с потребностью «для себя», а дружественность — с потребностью «для других». Во взаимодействии враж­дебность требует максимальной скупости на слова, она довольствуется вопросами, требованиями и ожиданием от­вета во всех случаях, кроме одной разновидности позиционных наступлений. Дружественность располагает к разговорчивости, к многоречивости (если не к болтли­вости), кроме одной разновидности позиционных наступ­лений — той, о которой мы упомянули. Рассмотрим эту разновидность. Установившиеся, удовлетворяющие взаи­модействующих лиц отношения между ними покоятся на двух основах: на признаваемых обеими сторонами совпа­дениях, близости, общности интересов (это и есть «дружественность» той или иной степени в зависимости от значительности этих интересов и полноты их совпадения) и на неоспоримом для каждой из сторон соотношении вооруженности партнеров — на соотношении сил, ка­ково бы оно ни было. Если одна из этих основ пошат­нулась или родилось подозрение о ее непрочности, воз­никает повод для «позиционного» наступления — для установления верных отношений, верных представлений друг о друге взамен оказавшихся ложными. Все подоб­ные отклонения от должных взаимоотношений сводятся обычно к двум вариантам урегулирования. Если партнер слишком высокого мнения о себе и слишком низкого мнения обо мне, его нужно «поставить на место», унизить. Если, напротив, партнер слишком низкого мнения о себе и слишком высокого мнения обо мне, его нужно прибли­зить, возвысить. Каждый из вариантов осуществим двумя способами. «Ставить на место» можно, унижая партнера, распекая, ругая или возвышая себя, хвастаясь своими знаниями, опытом, связями и т. д., и т. и. «Приближать» партнера можно, либо унижая себя, демонстрируя свою скромность, непритязательность, либо возвышая его, льстя.

Если сильный (по собственным представлениям рас­полагающий превосходством в вооружении) часто, много и пространно говорит, то можно быть уверенным: он за­нят «позицией», установлением отношений, их сменой или, чаще, их укреплением, упрочением. Он либо «ставит па место», либо «возвышает себя», хвастается — первое реже, второе чаще. Впрочем, он может даже и льстить, унижать себя, когда добивается сближения. Делом он не занят. Если враг стал разговорчив, — значит, появляются проблески дружественности. Если друг стал молчалив, что-то в дружественности пошатнулось. Если сильный унижается, — ему недостает силы; если слабый уни­жает, — он эту силу ощутил.

Помимо соотношения сил (вооруженности) и соотно­шения интересов («для себя» или «для других») в речи человека по-разному отражаются его биологические, иде­альные и социальные потребности. Для удовлетворения биологических потребностей как таковых слова не нужны, — поэтому небрежность словоупотребления, не­ряшливость речи выдает их давление. Для идеальных по­требностей обиходного словаря недостаточно, — вот почему наука прибегает к специальной терминологии, а словесное искусство, литература — к метафоре. Настоящее и полное применение общепринятый словарь находит в сфере по­требностей социальных. Их давление ведет к речи пра­вильной, логичной, точной, к словоупотреблению ответственному. Так по характеру высказываний человека можно судить о том, насколько сильна в структуре ого потребностей каждая из трех основных.

До сих пор мы имели дело с потребностями, актуаль­ными в данной ситуации и в данное время, отвлекаясь от вопроса о потребности главенствующей, устойчиво, прочно или даже постоянно доминирующей в структуре личности. Технология актерского искусства призвана со­действовать выявлению главенствующей потребности как сверхзадачи роли, но воздерживается от определения средств ее воплощения. В искусстве воплощение главного доверено сверхсознанию. В деятельности сверхсознания это главное и проявляется.

Выявление главенствующей потребности — самая трудная и самая важная задача анализа личности. Основная трудность заключается здесь в том, что в подавляющем большинстве случаев потребность, доминирующая на про­тяжении какого-то определенного периода жизни чело­века, отнюдь не является наиболее устойчивой его доми­нантой. Иллюстрацией тому могут служить всевозможные временные увлечения, влюбленности и экстренные охра­нительные мотивы (например, при острых заболеваниях). Кроме того, «главная доминанта» часто едва выделяется на фоне других мотиваций. Это те многочисленные слу­чаи, когда человек сам не знает, что именно для него в жизни самое главное; он узнает об этом иной раз только при исключительном стечении обстоятельств, когда «на карту поставлены» жизнь, честь, здоровье, когда нужно выбирать немедленно, не думая, между путями прямо противоположными, жертвуя чем-то одним — дорогим, нужным, привычным — чему-то другому, без чего жизнь представляется бессмысленной. Именно здесь сверхсозна­ние обнаруживает действительную доминанту в ее столк­новении с возможными, претендующими на ее место, близкими ей по силе, бывшими когда-то подчас всего лишь воображаемыми доминантами. Подобно тому, как эмоция является индикатором потребностей, сверхсозна­ние есть индикатор доминанты. В обслуживании какой именно потребности данного человека его интуиция уча­ствует в наибольшей степени, всего чаще, наиболее ин­тенсивно? В удовлетворении трансформаций какой именно потребности он наиболее изобретателен, находчив, настой­чив, смел? Веления какой потребности он исполняет с наи­большей охотой, с удовольствием, с любовью, со вкусом? Все это — вопросы о сверхсознании. Ответы на них ука­зывают на доминанту. Иногда — временную, как это бы­вает при влюбленности. Но в конкуренции и соревнова­нии временных доминант выявляется главенствующая. Для удовлетворения ее велений человек, во-первых, стре­мится использовать все средства, допускаемые нормой, по­этому он сознательно ищет эти средства; во-вторых, ри­скует их новым, смелым применением; и наконец, пере­доверяет поиски и применение средств своему сверхсозна­нию. Продуктивность же сверхсознания определяется тем, на какой объем и сколь прочных и объективных знаний оно опирается.

Хотя сверхсознание активируется любой потребностью, ставшей главенствующей доминантой, оно определенно связано с их ненасытностью. Вот почему слабые, угасаю­щие или удовлетворенные потребности — плохая основа для деятельности интуиции. «Будьте страстны в ваших иска­ниях», — призывал Павлов. Существуют и человеческие потребности, ненасытность которых не встречает непре­одолимых преград. Это — социальные потребности «для других», идеальные потребности познания и вспомогатель­ная потребность в вооружении. Их удовлетворением лю­бой человек может заниматься практически всю жизнь. Именно им в большей мере, чем всем остальным, служит сверхсознание.

Чем конкретно вооружает теорию в практику уточне­ние представлений о личности, которому мы посвятили предыдущие страницы?

Первое. Ни одну из рассмотренных выше исходных по­требностей нельзя безнаказанно игнорировать. Иногда (особенно часто это бывает с молодыми людьми) кажется: «Все люди эгоисты, каждый хлопочет о себе; забота о ближнем, альтруизм — досужая выдумка...», и человек многие годы пытается обходиться без удовлетворения по­требности «для других», а то, что он все-таки делает по природной доброте, он рассматривает как свою сла­бость или глупость. Но потребность «для других» неунич-тожима. В итоге человек приходит к удручающему одино­честву, к созерцанию своей полной ненужности. Остается заводить домашнюю собачку, чтобы было о ком забо­титься.

Второе. Занимать достойное место в человеческом об­ществе может лишь тот, кто нужен этому обществу. А ну­жен он в той мере, в какой успешно выполняет работу, полезную для общества. Если главенствующая потреб­ность человека заключается в улучшении своего места в обществе, то самый падежный путь к ее удовлетворению есть неуклонное повышение своей деловой квалификации. Впрочем, для творческой деятельности, для удовлетворе­ния идеальных потребностей одной квалификации как за­паса навыков и знаний мало. Недостаточно и врожденной вооруженности, которую называют способностью (такой вооруженностью для музыкальных искусств является слух, для сценических — внешность и т. п.). Творчество требует вооруженности сверхсознанием. Поэтому высокая квалификация здесь невозможна без соответствующей гла­венствующей потребности — достаточно устойчивой доми­нанты. Не может стать хорошим педагогом человек, не любящий детей, какими бы знаниями и умениями он ни обладал. Нельзя стать ученым, не дорожа истиной, художником — не дорожа правдой. Ремесло в таких профес­сиях не приносит настоящей радости, в лучшем случае оно дает лишь ревнивое и завистливое самодовольство. Выбор профессии только но расчету, вероятно, так же опасен, как расчетливый брак.

Третий круг вопросов касается соответствия средств удовлетворения потребностей (вооруженности) их содер­жанию. Можно всей душой быть преданным тому или иному делу и губить его своим неумением; можно само­забвенно любить человека и калечить ему жизнь. Так бывает с матерями, беззаветно отдающими все силы ре­бенку и формирующими в нем черствого эгоиста. В повсе­дневном общении с людьми — особенно близкими, связан­ными родством и повседневными бытовыми заботами,— многим (если не всем нам) свойственно «мерить каждого на свой аршин». Своя потребность кажется безусловно присущей другим; отсутствующая, наоборот, представля­ется несуществующей вовсе. Отсюда множество неправо­мерных притязаний, горьких разочарований и недоумений.

Изучение человека приводит к убеждению в его бес­конечной сложности, к убеждению в уникальности каж­дой отдельной личности. По-настоящему познать личность другого можно, только любя его, если любовь к тому же вооружена строго объективным знанием. В этом пара­доксе — суть подлинного человековедения.

 

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 219; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!