ЗАКОН О ЧРЕЗВЫЧАЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ (1964)

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

 

Приятного чтения!

 

От протеста к сопротивлению

Из литературного наследия городской партизанки

 

Ульрика Майнхоф

 

«КАПИТАЛИЗМ ВЕДЕТ К ФАШИЗМУ — ДОЛОЙ КАПИТАЛИЗМ!»

 

Под этим лозунгом западногерманских бунтующих студентов, популярном в 1967–1969 гг., Ульрика Майнхоф могла бы подписаться обеими руками: это был ее лозунг. Женщина–легенда антифашистской борьбы, человек, сознательно отказавшийся (по примеру Че Гевары) от благополучной жизни «самого блестящего журналиста Германии» и ушедший в подполье, чтобы отдать жизнь за свои идеалы, — Ульрика Майнхоф проделала именно такой путь: от неприятия фашизма, войны и насилия в сочетании с наивной верой в «демократизм» капиталистического государства к пониманию, что это государство — криптофашистское, что оно носит в себе фашизм (просто до тех пор, пока в этом нет нужды, оно не выпускает фашизм наружу).

Будущий блестящий публицист и пропагандист, организатор внепарламентской оппозиции и политический мыслитель, а затем — один из лидеров «Роте Армее Фракцион» (РАФ), Ульрика Мария Майнхоф родилась в нацистской Германии, в Ольденбурге, 7 октября 1934 г. в семье доктора искусствоведения Вернера Майнхофа. В 1936 г. отец маленькой Ульрики получит должность директора городского музея в Иене — и семья переедет туда. В Иене пройдет детство Ульрики, там семья переживет войну и крах гитлеризма. Но еще раньше, в 1939 г. Вернер Майнхоф умрет, материальное положение семьи пошатнется.

В 1946 г. семья Майнхоф вынуждена будет уехать из Иены в Ольденбург: в разрушенной войной Германии поддержка родственников — обстоятельство немаловажное, а родственники живут в Ольденбурге. Йена находилась в советской зоне оккупации, а Ольденбург — в западной. Так Ульрика оказалась в ФРГ.

В Ольденбурге жизнь налаживается: в городе семью Майнхоф хорошо знают, мать Ульрики, доктор искусствоведения (что само но себе нечастое явление в то время) Ингеборг Майнхоф пользуется уважением. Учиться в гимназии Ульрике несложно: у нее блестящие способности, к тому же и старшая сестра всегда поможет. Но в 1948 г. сестер постигает новый удар: Игнеборг Майнхоф умирает.

Опеку над сестрами оформляет тетка, профессор Рената Римек, довольно известный историк, педагог и христианский публицист. Р. Римек — убежденная пацифистка, позже она станет одним из основателей пацифистской партии «Немецкий союз мира». Ульрика многим обязана опекунше: та передаст ей свой антифашизм, твердый демократизм и ненависть к насилию. Под воздействием христианско–пацифистских взглядов Р. Римек Ульрика даже вступит в «Братство святого Михаила», будет готовиться к тому, чтобы стать монахиней и посвятить свою жизнь помощи страждущим в зонах военных конфликтов. Р. Римек передаст также Ульрике и ни на чем не основанную веру в «справедливое демократическое устройство» ФРГ, в ее «чудесную пацифистскую конституцию». Но Ульрика окажется достойным учеником профессора–пацифиста: все положения, вложенные ей в голову теткой, Майнхоф додумает до конца — и преодолеет иллюзии.

В 1952 г. Ульрика вновь переезжает — на этот раз в Вейльбург, где Р. Римек получает должность профессора в педагогическом институте. Переезд из довольно крупного Ольденбурга, с прогрессивного и интеллектуально активного Севера в маленький заштатный Вейльбург в земле Гессен превращает Ульрику в местную гимназическую достопримечательность, она быстро становится членом школьного совета, находит себя в общественной деятельности, вырабатывает привычку иметь собственное мнение и защищать его в открытой полемике.

В 1955 г. Ульрика сдает экзамены на аттестат зрелости и уезжает в Марбург, где в университете приступает к изучению философии, социологии, педагогики и германистики. К тому времени происходит много событий, оказавших сильное влияние на умонастроения будущей городской партизанки: правительство Аденауэра отклоняет сначала предложение ГДР о создании общегерманского совета, который выработал бы условия объединения Германии, а затем и предложения Москвы об объединении Германии и проведении свободных всегерманских выборов при условии нейтралитета страны и отказа от ремилитаризации; правительство запрещает проведение референдума по вопросу о ремилитаризации ФРГ; в нарушение собственной конституции ФРГ вступает в НАТО; власть начинает «чистку» государственных учреждений от антифашистски настроенных кадров, запрещает Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме и, испугавшись того, что Компартия Германии прошла в парламент, запускает процедуру судебного запрета КПГ. Но Майнхоф все еще наивно верит, что конституционный строй ФРГ хороший, а просто к власти «случайно» пришли «не те» люди — милитаристы и бывшие фашисты.

Марбург — старый университетский город в той же земле Гессен, совсем недалеко от «дома», от Вейльбурга (Франкфурт, конечно, крупнее, но и дальше, и ехать неудобно), там учится много «своих», вейльбургских, но уж очень затхлой, провинциальной оказывается атмосфера в этом городе — и в зимний семестр 1957 г. Ульрика переходит в Мюнстерский университет. Мюнстер — это Северный Рейн—Вестфалия, близость к промышленному сердцу ФРГ — рабочему Руру, это, наконец, «город с прошлым» — город знаменитой Мюнстерской коммуны.

К тому времени вновь происходят некоторые события, которые заставляют Ульрику искать более свободолюбивую среду и такую арену, где она может почувствовать себя полезной для общества: вразрез с «пацифистской» конституцией ФРГ боннское правительство вводит всеобщую воинскую обязанность и устами федерального министра Генриха фон Брентано провозглашает ФРГ «единственным государством немцев», закрывая двери мирному урегулированию «германского вопроса» и отказывая ГДР в праве на существование (а то, что ГДР уже существует, это, оказывается, неважно); страна начинает лихорадочно вооружаться; Конституционный суд запрещает КПГ, а чиновники быстро подгоняют под этот запрет целую кучу антифашистских организаций как якобы «дочерние структуры КПГ».

В Мюнстере Ульрика находит единомышленников. Она становится спикером университетского «Комитета против ядерной смерти», который основан местным отделением Социалистического союза немецких студентов (ССНС), студенческой организации Социал–демократической партии Германии (СДПГ). В следующем, 1958 г. Ульрика вступает в ряды ССНС, тогда еще — совсем не большой и совсем не знаменитой организации.

ССНС был удивительным союзом, сыгравшим огромную роль в студенческом, левом и антивоенном движении в ФРГ. Созданный СДПГ в 1947 г., он со второй половины 50–х становился все радикальнее и радикальнее, отказываясь следовать в фарватере соглашательской политики руководства СДПГ, озабоченного, кажется, одним–единственным вопросом: как бы включиться в истеблишмент. До конца 1959 г., то есть до принятия СДПГ новой, куда более правой, чем раньше, Годесбергской программы, отношения СДПГ со своей непокорной студенческой организацией были хотя и не простые, но более или менее корректные. Но в 1960 г. бунтарей из ССНС «взрослые» социал–демократы лишили финансирования, а затем и вовсе отлучили от партии. В 1961 г. СДПГ объявляет недопустимым одновременное членство в партии и ССНС и создает взамен ССНС новый студенческий союз — Социал–демократический союз студентов высших школ ФРГ (СХБ), куда откочевали лояльные партруководству и жадные до партийных денег кадры (правда, с конца 60–х и СХБ стал резко леветь; чтобы удержать СХБ под контролем, СДПГ приходилось даже принудительно менять руководство союза). ССНС становится независимым от социал–демократов и сразу обращает на себя внимание программным документом «Высшая школа и демократия», в котором выбрасывает лозунги «тройного паритета» (в управлении высшей школой — то есть равноправия администрации, преподавателей и студентов) и отмены института «наставничества», по сути средневекового и унизительного для учащихся. Эти требования почти сразу подхватывают практически все студенческие организации ФРГ.

С этого периода ССНС становится авангардной организацией студенческого движения страны и основным объектом травли правых СМИ. Официально состоять в ССНС в 60–е — признак немалого мужества, на это идут только самые отчаянные. Поэтому даже в конце 60–х — в момент расцвета ССНС — формальная численность союза не превышает 3 тысячи человек. Однако в действительности ССНС в этот период охватывает своим влиянием тысяч 30.

Именно с 1958 г. начинается активная деятельность У. Майнхоф как политического бойца, политического журналиста, политического мыслителя. Она пишет множество статей сразу для многих студенческих газет — статей, посвященных проблемам ядерно–го оружия вообще и ядерного вооружения в частности, она организует манифестации за мир, она инициирует сборы подписей. В этот период Р. Римек еще гордится своей подопечной.

И когда 25 марта 1958 г. бундестаг принимает решение о ядерном вооружении ФРГ, Ульрика разворачивает бешеную активность: она становится одним из организаторов студенческой кампании протеста, она агитирует за проведение референдума по ядерному вооружению. Она все еще наивно верит в верховенство закона (в частности конституции), она все еще не понимает, что конституция — это всего лишь бумага, которую буржуазия соблюдает лишь до того момента, пока это не начинает противоречить классовым интересам буржуазии.

Усилия Ульрики вроде бы оказываются не напрасными: в мае 1958 г. в 11 германских университетах проходят мощные демонстрации протеста. Студенты становятся примером — и крупнейшие антиядерные демонстрации заливают улицы одного города ФРГ за другим. Начинается цепная реакция в земельных парламентах (ландтагах): на обсуждение выносится вопрос о проведении референдума о ядерном вооружении. Гамбург и Бремен уже принимают решение о проведении таких референдумов. Социологические опросы говорят: 80 % населения — против ядерного оружия. И тут истеблишмент наглядно показывает Ульрике, как на самом деле выглядит «немецкое демократическое государство»: на проведение референдума накладывается запрет.

Ульрика не сразу понимает смысл произошедшего. Еще некоторое время она будет — вместе с товарищами — продолжать борьбу против ядерного вооружения, отказываясь признавать, что гражданские права, зафиксированные в конституции — это условность и что боннское государство не собирается свою конституцию соблюдать. Но зато на пресс–конференции противников ядерного оружия она познакомится с Клаусом Райнером Рёлем, издателем гамбургского журнала ССНС «Конкрет». С 1959 г. Ульрика надолго свяжет свою судьбу с Рёлем и с «Конкретом», в 1960 г. она станет главным редактором «Конкрета», а 27 декабря 1961 г. выйдет замуж за Рёля (21 сентября 1962 г. у них родится двойня: Беттина и Регина).

Подобно тому, как ССНС был уникальной организацией, «Конкрет» был уникальным изданием. Он был основан в 1955 г. Рёлем как местный социал–демократический студенческий бюллетень и назывался первоначально «Заключительные прения» (имелись в виду заключительные прения сторон в судебном заседании). Потом бюллетень был переименован в «Студенческий курьер», а в октябре 1957 г. преобразован в ежемесячный журнал под названием «Конкрет» (строго говоря, «конкрет» — именно так, со строчной буквы, писалось везде в журнале его название, в соответствии со специально разработанным логотипом: для ФРГ образца 1957 г. это был вызывающе авангардистский ход). «Конкрет» сознательно подчеркивает свой бунтарский имидж: огромный формат, демонстративно грубая бумага, «ненормальные» шрифты. Удивительно, что социал–демократическая бюрократия так долго — до 1959 г. — терпела эти «художества».

Впрочем, в конфликт с руководством СДПГ «Конкрет» вступил раньше, чем ССНС: на конгрессе студентов против ядерного оружия, проходившем в январе 1959 г. в Западном Берлине, группа «Конкрета», формально представлявшая ССНС, схлестнулась с официальными представителями СДПГ. И не только схлестнулась, но и победила: не в последнюю очередь под воздействием яростных выступлений У. Майнхоф в итоговую резолюцию конгресса были включены пункты с требованием переговоров с ГДР и с осуждением антикоммунизма эры Аденауэра. В ответ СДПГ исключает сотрудников «Конкрета» из ССНС.

«Конкрет» теряет финансовую поддержку СДПГ, уходит в «свободное плавание» — и расцветает. Именно в этот период, при редакторстве Майнхоф, журнал превращается в невиданное до того в ФРГ культурное явление. Его тираж вырастает до 200 тысяч экземпляров (что кажется просто невероятным для леворадикального издания), журнал буквально расхватывается студентами. СДПГ получает опасного критика слева — и не в последнюю очередь из–за «конкретовской» пропаганды ССНС левеет до такой степени, что 20 июня 1960 г. СДПГ оказывается вынуждена прервать с ним все отношения.

«Конкрет» под руководством У. Майнхоф ни в коем случае не был чисто студенческим изданием. Это был полновесный журнал, на страницах которого яркие и талантливые публицисты — такие, каких не было у официальной прессы, — обсуждали самые актуальные и животрепещущие вопросы современности, начиная с проблем НТР и сокрытия боннским бюрократическим аппаратом своего нацистского прошлого и кончая «сексуальной революцией» и голодом в «третьем мире». Клаус Райнер Рёль наряду с Петером Рюмкопфом печатали в журнале статьи о новейших достижениях мировой критической мысли — а на соседних полосах публиковалась проза Ханса Хенни Яанса и издевательская «Скотобойня лирики» Лесли Майера, знаменитые Арно Шмидт и Роберт Юнгк печатались вместе с никому тогда не известным репортером Гюнтером Вальрафом, будущей звездой западногерманской журналистики. Убойная литературная критика Йоханнеса Фонтара (никто тогда не знал, что это — псевдоним того же Рюмкопфа) соседствовала с саркастическими антиклерикальными памфлетами Карлхайнца Дешнера. Придет время — и на страницах «Конкрета» будут напечатаны «черная пантера» Рэп Браун и парижский бунтарь Даниель Кон—Бендит.

Позже буржуазные журналисты, стремясь как–то объяснить невероятный успех «Конкрета», изобретут версию о «восточноберлинских деньгах». Однако после гибели ГДР в архивах «штази» никаких документов о финансовой поддержке «Конкрета» не нашли. Наоборот, нашли документы, в которых выражалась обеспокоенность ростом влияния «экстремистского левацкого журнала», критиковавшего «советский опыт» и «правильную» Германскую компартию — и содержалась рекомендация начать кампанию против «Конкрета» и навесить на него ярлык «анархизма».

Самая первая статья Майнхоф в «Конкрете», появившаяся в апреле 1959 г., называлась «Мир творит историю». Уже в этой статье Ульрика обратилась — хотя и вскользь — к теме, которую потом разрабатывала более подробно и плодотворно: теме невыносимой затхлости, чудовищной провинциальности, крайней мещанской ограниченности духовной атмосферы аденауэровской Западной Германии. Советский Союз запустил на Луну ракету — и оставил там вымпел, первый земной артефакт, Хрущев поехал в США, где предложил программу всеобщего ядерного разоружения, Великобритания выдвинула трехэтапный план по разоружению, мир устал от «холодной войны» и хочет с ней покончить, писала Ульрика, а политики в Бонне все сидят в своем прирейнском болоте и испуганно квакают: ах, как бы они там не договорились о разоружении, как бы через нашу голову не признали эту ужасную ГДР…

Майнхоф становится не только редактором, но и колумнистом «Конкрета». Практически каждый номер будет впредь открываться ее колонкой. Вместе со своими товарищами по редакции Ульрика возродит в ФРГ то, что в убогой мещанской «Аденауэрляндии» казалось давно забытым и неосуществимым: боевую, острую, наступательную блестящую левую журналистику времен Веймарской республики. Ульрика и ее товарищи, назвав вещи своими именами и отказавшись играть по ханжеским боннским правилам (с которыми согласилась и СДПГ), в течение первой половины 60–х гг. просто–напросто изменили интеллектуальный ландшафт ФРГ, превратили огромную массу высокооплачиваемых официальных журналистов и титулованных академических экспертов в никому не нужный, никем не читаемый и ни на что не влияющий хлам. «Серьезная» буржуазная пресса и «серьезная» академическая наука со всеми своими деньгами, тиражами и техническими возможностями проиграли битву за умы молодежи веселому и боевому, можно сказать, самиздатскому леворадикальному журналу. Тогда истеблишмент сделал ставку на бульварную прессу, на концерн Шпрингера. И вот тут–то оказалось, что это такой враг, которого «Конкрету» не одолеть…

Первая половина 60–х — это годы, когда известность Ульрики Майнхоф стремительно росла. Одна статья выходит за другой, радикальность позиции, меткость ударов и отточенность аргументации заставляют «большие СМИ» и госаппарат огрызаться, масло в костер славы Ульрики подливает знаменитый баварский реваншист, лидер Христианско–социального союза (ХСС) и в тот момент министр обороны ФРГ Франц—Иозеф Штраус, который подает на Майнхоф в суд. Ульрике без конца начинают заказывать комментарии и приглашать на TV. В одних передачах — у консерваторов — ее рассматривают как «обезьянку из политического зверинца»: дескать, сейчас мы вам покажем чудо — мало того что женщина, но еще и политическая журналистка, да еще и радикалка. В другие передачи — более либеральные — Ульрику приглашают как яркого представителя «альтернативной точки зрения» и чтобы поднять рейтинг передачи у молодежи; уже известно: раз участвует Майнхоф, молодежь будет смотреть. Ульрика приобретает славу «самого блестящего пера Западной Германии», на нее начинают сыпаться огромные гонорары. Похоже, ее пытаются приучить к такому образу жизни — и приручить. С другими это, может быть, и получилось бы. С ней — нет.

Непонятно, как она все успевает. Помимо редакторской деятельности и написания статей она тратит много сил на антиядерное движение, а затем и на борьбу против попыток правительства протащить чрезвычайное законодательство. Затем добавятся: кампания солидарности с Вьетнамом, участие в разоблачении нацистского прошлого видных правительственных чиновников, хождения по судам, помощь группам, защищающим права женщин, иностранных рабочих, матерей–одиночек, бездомных детей…

В середине 60–х гг. позиция Ульрики Майнхоф становится все более и более радикальной. Иллюзии рассеиваются — и не у нее одной. Но Ульрика часто идет на шаг впереди остальных радикализующихся левых. Она начинала писать в стране, где власть просто–напросто игнорировала мнение оппозиции, не вступала с ней в дискуссии. У. Майнхоф считала, что во имя сохранения «демократических конституционных принципов» нужно заставить власть наконец–то признать, что оппозиция существует, что с мнением оппозиции надо считаться или как минимум полемизировать. И власть заметила оппозицию — но вместо полемики обратилась к клевете. Ульрика хотела, чтобы оппозицию услышали — оппозицию услышали и натравили на нее «желтую» прессу Шпригнера. Раньше демонстрантов игнорировали — теперь перестали игнорировать: стали бить.

У. Майнхоф полагала, что достаточно обратиться к разуму граждан и донести до них правдивую информацию, чтобы граждане «проснулись» и начали себя вести как граждане. Она ошибалась. Прозрение приходит с практикой. А практика показала, что население ФРГ состояло в основном не из граждан, а из жителей (обывателей) — и провалы СДПГ на послевоенных выборах не были случайностью; бундесбюргер создан годами нацизма и никуда не исчез, бессмысленно апеллировать к его разуму, совести, гражданскому чувству: чувства у него животные, вместо разума — common sense, совесть он утратил при Гитлере. Шпрингеровская пресса зомбирует бундесбюргера — а он и сам рад зомбированию. Истеблишмент убежден, что законы писаны не для него и, если надо, меняет их как хочет; право на насилие есть только у государства и правящих классов — и, естественно, они не согласны с тем, что у рядовых граждан есть право на сопротивление. В течение 1967–1968 гг. Майнхоф (и не одна она, и иногда позже, чем другие) понимает, что правила игры под названием «буржуазная представительная демократия» не предусматривают возможности выигрыша для настоящей оппозиции. Либо надо перестать быть подлинной оппозицией, а стать «оппозицией ее величества» (как это сделала СДПГ, вступив в коалицию со своим заклятым врагом ХДС/ХСС), либо надо смириться с ролью вечного неудачника–маргинала, либо надо перестать играть по правилам Системы.

Ульрика выбирает последнее. У Рёля не хватает смелости на такой же выбор, они расстаются. Весной 1968 г. Майнхоф переезжает из Гамбурга в Западный Берлин, начинает помимо журналистики преподавать в Институте публицистики Свободного университета, пишет телевизионную пьесу «Бамбула» для канала SWF.

Она уже готова к тому, что — несмотря ни на какие протесты — бундестаг примет чрезвычайное законодательство (что и случится 30 мая 1968 г.), к тому, что после этого созданная — в том числе и ее усилиями — внепарламентская оппозиция должна будет либо радикализоваться, либо распасться. В возбужденной, нервной атмосфере «молодежной революции» 1968 г., атмосфере бесконечных митингов, демонстраций, забастовок, дискуссий Майнхоф — одна из немногих — понимает, что после весенне–летнего революционно–го пика противник перехватывает инициативу: восстания в негритянских гетто в США жестоко подавлены; полиция зверствует в Чикаго и по всей Америке; «Красный май» так и не привел к революции во Франции; внепарламентская оппозиция в ФРГ растеряна и деморализована; американцы смогли удержать в своих руках Сайгон; студенческие выступления в Испании подавлены, а в Мексике — просто расстреляны; «студенческая революция» в Бельгии успешно канализована властью в реформаторское русло — в создание бутафорских «свободных собраний»; «Пражская весна» раздавлена гусеницами советских танков; студенческие выступления в Польше повлекли за собой правительственную кампанию антисемитизма… Надо было торопиться — и она торопится: пишет много, нервно и жестко, готовясь к разрыву с «Конкретом» (что и случится в апреле 1969 г.), торопится поскорее закончить съемки «Бамбулы» (фильм завершен в феврале 1970 г.).

14 марта 1970 г. в Западном Берлине Ульрика Майнхоф проводит вооруженное освобождение из–под стражи Андреаса Баадера, осужденного на 3 года за поджог универмага во Франкфурте–на–Майне. С этого момента она уходит в подполье и становится одним из руководителей РАФ.

Ей придется научиться жить в постоянном напряжении — в ожидании провала, научиться менять внешность, делать бомбы, подпольно печатать коммюнике и листовки, постоянно менять конспиративные квартиры, угонять автомобили, грабить банки, тренировать память (чтобы держать в голове явки, пароли, телефоны), спорить шепотом. У. Майнхоф становится основным теоретиком РАФ (но тексты этого периода — за пределами данного сборника).

Следующие два года — вплоть до 15 июня 1972 г. — У. Майнхоф непосредственно руководит РАФ. У РАФ было коллективное руководство — в соответствии с установкой на «антиавторитаризм» обязанности распределялись по принципу «кто что умеет и может», но в реальности руководителями были самые активные, самые умные и те, кто пользовался наибольшим моральным авторитетом в организации. Таких в «нервом поколении» РАФ было шестеро: Ульрика Майнхоф, Андреас Баадер, Гудрун Энслин, Ян—Карл Распе, Хольгер Майне и Хорст Малер. Немецкая бульварная пресса, выполняя социальный заказ по дискредитации городских партизан, будет упорно именовать РАФ «бандой Баадера — Майнхоф». Революционно настроенная молодежь, впрочем, быстро «переоккупирует» ярлык, расшифровав автомобильную марку «BMW» как «Baader—Meinhof Wagen» (то есть «автомобиль Баадера—Майнхоф»: такое безумное количество «BMW» было угнано рафовцами для своих акций).

Для крошечной организации, какой была РАФ «первого поколения», без долгой специальной подготовки (кратковременное пребывание в лагере ФАТХ в Иордании в 1970 г. такой не назовешь, да и учили там зачастую не тому, чему нужно — например, стрелять из гаубицы), без массовой базы, без многолетней традиции партизанской борьбы, без финансовой, военной и технической помощи извне, эти люди смогли сделать поразительно много. Позже, на знаменитом Штамхаймском процессе «первому поколению» лидеров РАФ будут предъявлены обвинения в организации свыше 800 терактов, направленных против объектов НАТО и бундесвера, карательных органов и учреждений госвласти, полицейских, судебных и правительственных чиновников, а также концерна Шпрингера; в экспроприации 3 миллионов марок; в 5 убийствах и 55 покушениях на убийство.

РАФ ставила перед собой две задачи. Первая: помочь партизанским антиимпериалистическим движениям в странах «третьего мира» не словами, а делами — открыть «второй фронт» в метрополиях, развернув в них пусть ограниченную, но настоящую герилью, оттянуть на себя материальные и военные силы империализма. Вторая задача (подчиненная первой): заставить капитализм проявить свою истинную, фашистскую, сущность, раскрыть обществу глаза на антигуманный, тоталитарный характера капитализма, «выманить фашизм наружу». Поэтому самая мощная боевая кампания «первого поколения» РАФ («майское наступление» 1972 г.) была организована в ответ на бомбардировки и минирование портов Северного Вьетнама ВВС США.

«Майское наступление» произвело столь неприятное впечатление на США, НАТО и истеблишмент ФРГ, что атлантические структуры и Бонн выделили 30 миллионов марок на борьбу с РАФ. На поиски городских партизан были брошены все наличные силы карательного аппарата. 31 мая 1972 г. по доносам друзей, знакомых, сослуживцев, родственников (в том числе супругов, братьев, детей и родителей!) в ФРГ по подозрению в причастности к РАФ было задержано свыше 300 человек (никто из задержанных не имел отношения к подполью, и всех отпустили, но несколько человек испытали такой шок, что попали в больницу, двое из них умерли от инфарктов). 1 июня провалилась явка РАФ, Баадер, Распе и Майне были арестованы. До Майнхоф очередь дойдет 15 июня. Она будет арестована в Лангенхагене (пригород Ганновера) на квартире Фрица Родевальда, председателя местного Союза учителей и школьного друга Ульрики.

Майнхоф поместят в тюрьму «Кёльн — Оссендорф», специально выделенную для содержания городских партизан. Там на арестованных будет опробована система «мертвых коридоров» («Toten Trakt»): система тотальной изоляции, которая, по замыслу ее создателей, должна вызвать у заключенного сенсорный голод, сенсорную депривацию — и сломить его волю, то есть либо заставить сотрудничать со следствием, либо свести с ума. Позже членов РАФ собирают в новом здании тюрьмы «Штамхайм», специально для них построенном. В «Штамхайме» система «мертвых коридоров» доведена до совершенства, а сама тюрьма возведена с таким расчетом, чтобы выдержать штурм авиадесантного полка, поддержанного артиллерией.

В декабре 1972 г. политзаключенные (еще не все) начинают голодовку протеста, требуя освободить Ульрику из «мертвых коридоров». В январе им становится известно, что в «мертвых коридорах» содержится еще одна партизанка, Астрид Проль, и что ее здоровье подорвано даже больше, чем у Майнхоф. К голодовке присоединяются все политзаключенные — члены РАФ. Власти лишают их воды, голодовка становится сухой. Возникает угроза, что многие умрут, так и не дожив до суда. Власти отступают. Майнхоф переводят из системы «мертвых коридоров» в обычную одиночку, Астрид, находившуюся при смерти, со страху освобождают вообще.

8 мая 1973 г. политзаключенные начинают вторую всеобщую голодовку, требуя смягчения условий содержания. Власти вновь лишают голодающих воды, голодовка вновь становится сухой. Она длится до 29 июня, когда власти вновь отступают.

10 сентября 1974 г. в Западном Берлине начался процесс над Ульрикой Майнхоф, Хольгером Майнсом и их товарищами по обвинению в освобождении из–под стражи Баадера в 1970 г. Майнхоф пытается использовать судебную трибуну для революционной агитации — и тогда подсудимым отказывают во всех процессуальных правах, процесс делается закрытым, свидетелей защиты отказываются вызывать и заслушивать в суде, подсудимые и адвокаты превращаются в наблюдателей. В ответ 13 сентября рафовцы начинают голодовку протеста. Но председатель Верховной судебной палаты Западного Берлина Гюнтер фон Дренкман непреклонен. Он публично называет подсудимых «подонками» и «бешеными собаками». 9 ноября X. Майне умирает от истощения. Фотография его скелетообразного — как из нацистского концлагеря — тела попадает в газеты. 10 ноября, мстя за Майнса его убийце, партизаны из западноберлинского «Движения 2 июня» казнят фон Дренкмана. В атмосфере полицейской истерии, массовых уличных беспорядков в день похорон Майнса, «диффузированного сопротивления» (стихийных нападений на полицейские машины и участки по всему Западному Берлину) процесс быстро сворачивают. 29 ноября 1974 г. У. Майнхоф получает 8 лет заключения. Ее вновь ждут «мертвые коридоры».

Тем временем на 21 мая 1975 г. назначено начало «большого процесса» над РАФ (Штамхаймского), в числе главных обвиняемых: Майнхоф, Баадер, Расне, Энслин. В апреле, в отчаянной попытке освободить политзаключенных бойцы «Хольгер Майне коммандо» захватывают посольство ФРГ в Стокгольме, берут в заложники 12 сотрудников посольства и требуют обменять их на 26 пленных городских партизан. Несмотря на возражения шведской стороны и самих заложников (позже буржуазная пропаганда выдумает псевдопсихоаналитический «стокгольмский синдром»; никакого «стокгольмского синдрома» нет, просто партизаны ежедневно занимались среди заложников политпросвещением, во–первых, и объясняли им, что при штурме могут погибнуть все, во–вторых), Бонн посылает спецподразделение на штурм посольства. У партизан не хватает решимости при начале штурма убить заложников, как они грозились. Итог: посольство отбито, 2 дипломата и 1 партизан убиты, 30 человек ранено, руководитель акции — Зигфрид Хауснер — тяжело ранен и вывезен в «Штамхайм», где вскоре умирает.

Ободренные успехом, власти ведут себя на суде жестко (правда, не так жестко, как фон Дренкман: отвести свидетелей защиты все–таки никто не рискнул). Требование подсудимых о медицинском освидетельствовании 6 заключенных, находящихся на грани смерти, суд отклоняет. Подсудимые отказываются сотрудничать с судом. Их удаляют из зала, затем удаляют и защитников, оставив лишь одного. После 85–го протеста удаляют и его. Суд превращается в фарс. Юридическая машина отыгрывает назад лишь после смерти подсудимой Катарины Хаммершмидт: судей пугает судьба фон Дрейкмана…

9 мая 1976 г. власти объявляют, что подсудимая Ульрика Мария Майнхоф найдена повешенной в своей камере. Официальная версия: самоубийство. Некоторое время власти путаются в датах: то ли она погибла 8 мая, то ли 9 (это даже в официальных документах!). Это при том, что проверка камеры Ульрики проходила каждые 15 минут, а обыск — каждые 2 часа. Никто так и не объяснил, каким чудом удалось добраться до крюка в потолке четырехметровой высоты (позже, застеснявшись, власти меняют версию: теперь Ульрика объявлена повесившейся на форточке) Причиной самоубийства назвали «напряженные отношения» с другими членами РАФ. Но сами рафовцы на суде заявили, что это — ложь.

Похороны Ульрики Майнхоф состоялись 16 мая в Мариендорфе, в Западном Берлине. Церковь отказалась признать ее самоубийцей (есть еще такой источник информации: исповедь), и Ульрику похоронили в церковной ограде. За гробом шли 4 тысячи студентов в черных масках, с красно–черными знаменами и со сжатыми в рот–фронтовском приветствии кулаками. Первым с надгробной речью выступил Клаус Вагенбах, вместе с Ульрикой участвовавший в освобождении Баадера в 1970 г. Демонстрации памяти Ульрики прошли в тот день по всей Германии. В Гамбурге, Бремене, Ганновере, Киле, Кёльне, Дортмунде и Любеке они переросли в уличные бои с полицией. В тот же день состоялись демонстрации солидарности в Вене, Инсбруке, Брюсселе, Антверпене, Париже, Гренобле, Лионе, Милане, Турине, Риме, Флоренции, Венеции, Генуе, Берне, Женеве, Гааге, Амстердаме, Лондоне, Барселоне и даже в Белграде. В Испании, Италии и Франции правительственные и коммерческие представительства ФРГ подверглись вооруженным атакам. Во Франкфурте была взорвана бомба на американской военной базе.

Рената Римек, уже публично отрекшаяся к тому времени от Ульрики, не только сама не пришла на похороны, но и не пустила на них дочерей Майнхоф.

Ян—Карл Распе на суде назвал имя организатора убийства Майнхоф: генеральный прокурор ФРГ Зигфрид Бубак. 7 апреля 1977 г. З. Бубак будет казнен городскими партизанами.

Так кончилась земная жизнь Ульрики Марии Майнхоф. Осталась легенда.

Даже в том случае, если бы тексты У. Майнхоф мимели только историческую ценность, их надо было публиковать — чтобы узнать из первых уст правду о ФРГ 50–70–х гг. (а то скоро усилиями фондов Аденауэра и Наумана в нашей стране тогдашнюю ФРГ все будут считать «раем на земле»). Но статьи Майнхоф имеют ценность и как тексты политического мыслителя, политического философа, политолога — причем не кабинетного ученого, изобретающего не связанные с реальностью схемы, а человека, непосредственно вовлеченного в политическую борьбу, наблюдавшего ее изнутри и лично воздействовавшего на политический процесс.

В статье «Человеческое достоинство» Ульрика констатирует, вслед за известным австрийским футурологом Р. Юнгком, что демократия и ядерное оружие несовместимы. Почему? Это понятно: потому что ядерным оружием распоряжается исполнительная власть (в пределе — один человек), а это оружие может уничтожить весь мир. Если один человек может уничтожить весь мир, абсурдно говорить о демократии (то есть народоправстве): один человек с ядерным оружием, конечно же, имеет больше власти, чем целый народ. Но Майнхоф идет дальше: она делает вывод, что невозможно в принципе с момента появления ядерного оружия сочетание подлинной демократии с войной и насилием. А если война и насилие уже есть, уже заданы, то разговоры о демократии превращаются в демагогию. Хотите демократии — уничтожьте войну, уничтожьте насилие. Но агрессора можно обуздать только силой. Ergo: демократия возможна лишь тогда, когда не будет войн и насилия (то есть, кстати, и государства как легального инструмента насилия). А до этого момента, если вы демократ — вы должны быть комбатантом.

Вряд ли у кого–то из наших «политологов» хватит интеллекта (да и просто смелости) на такие выводы.

Против кого направлены готовящиеся законы? — спрашивает Ульрика (статья «Против кого?»). Наши «политологи», конечно, исходят из того, что законы «регулируют жизнь общества» (носят, то есть, функциональный характер или даже альтруистический). В лучшем случае, вспомнив, чему их учили в советских вузах, они скажут, что законы выражают определенные социальные, имущественные, сословные, классовые интересы. А вот Майнхоф знает, что всякий закон направлен: обязательно направлен не только на защиту кого–то (чьих–то интересов), но и против кого–то (чьих–то интересов). У наших «политологов» сейчас очень модным становится немец Никлас Луман. Функционалист Луман, пишущий чудовищным по невыразительности языком, говорит, в сущности, что та общественная система хороша, которая исправно функционирует. И всё. А ведь самой исправно функционировавшей системой была нацистская: советские войска уже стояли на Одере, союзники — на Рейне, а в рейхе продолжал соблюдаться идеальный порядок и даже продолжался рост промышленного производства! Мерзавец Луман своими построениями тайно реабилитирует нацизм, а наши дураки — «политологи» его изучают и пропагандируют. А вот Ульрика задает «простой» вопрос: против кого? Против кого направлена прекрасно функционирующая система? Всё: с момента, как этот вопрос задан, луманианству — грош цена.

В статье «Борьба против чрезвычайного законодательства — классовая борьба» Майнхоф по одной–единственной фразе из газеты реконструирует политическую систему буржуазной «представительной демократии»: «избранники народа» никак не зависят от народа. Тогда почему это — демократия? (Отдадим, впрочем, должное К. Ясперсу — он заметил это раньше Майнхоф и даже ответил на вопрос: политическое устройство ФРГ — это не демократия, а «олигархия партий»[1].)

В статье «Ложное сознание» Майнхоф с предельной четкостью доказывает: освобождение женщины может быть только освобождением ее от неравноправия не гендерного, но социального, классового (то есть освобождением вместе с мужчиной, вместе со всем обществом). Просто «равноправие полов» — не более чем переход из одной категории угнетенных в другую. Этот тезис сто раз потом повторили западно–германские радикальные феминистки (и вообще они растащили статью на цитаты) — не ссылаясь при этом на «страшную» Ульрику, то есть попросту воруя у нее. Но сделали это уже в 90–е гг. А Ульрика написала статью 35 лет назад. Американские же феминистки, не знакомые с творческим наследием Майнхоф, осознали ее правоту только сейчас, после своей формальной «победы»[2].

Точно так же из статьи «Вьетнам и немцы» становится ясно, что Майнхоф понимала, что «холодная война» (пусть на примере ее «горячего фланга» во Вьетнаме) — это мировая война, то есть III Мировая война. И понимала это за три десятилетия до субкоманданте Маркоса[3].

Книга Майнхоф еще только была обещана, а на страницах «Книжного обозрения» его ответсек А. Ройфе уже поспешил опубликовать донос: вот он, дескать, «посильный вклад «Гилеи» в борьбу с экстремизмом»[4]. Лавры Фаддея Булгарина ему покоя не дают. Родители ему в детстве не объяснили, что «стучать» нехорошо.

Но Ройфе на этом не остановился и выступил с теоретическим оправданием доноса: «Очень важно понимать, что реально противостоит «левому натиску» и что сможет противостоять в будущем. Речь о конкуренции за «ментальное пространство» — этот lebensraum литературы. Ведь леваки зашевелились не случайно: те, кто стоял у кормила литературной власти все постсоветские годы, так и не смогли предложить российском читателю ничего жизнеспособного. Отсюда унылые дискуссии в газетах о «сумерках литературы», отсюда премиальный бартер («ты награждаешь меня сегодня, я тебя — завтра»), отсюда фатальное падение тиражей «толстых» журналов, которым уже не подняться. А все потому, что бывшие инженеры человеческих душ никак не возьмут в толк: учительство кончилось, начался балаган. Литература стала шоу–бизнесом, и задача у нее одна — развлекать. Были, были хорошие романы за минувшее десятилетие — «Генерал и его армия», «Венок на могилу ветра», «Ложится мгла на старые ступени»… Получали «престижные» премии, имели хорошую прессу, издавались отдельными книгами. Но выйди сейчас на улицу спроси прохожего о любом из этих романов — вразумительного ответа не получишь. А Маринину — знают! И Акунина — знают!

Именно масскульт, честный, беспримесный масскульт, который весь стоит на консервативных ценностях (Бог, семья, собственность, патриотизм — порядок произвольный), сражается сегодня с леваками за власть над умами сограждан. У них разная философия: авторы масскульта хотят исправить нынешнюю жизнь, левакам же надо полностью разрушить ее… Кажется, ясно, кому нужны великие потрясения, а кому — великая Россия»[5].

Хорошо, когда человек пишет так прямо и открыто. «Бог, семья, собственность, патриотизм» — любой фашист под этим подпишется. «Масскульт» как оружие против подлинной, «высокой» культуры — да это же Шпрингер! Великая Россия… Великая Германия… Ein Reich, ein Volk, ein Führer… Какое вам еще нужно доказательство, что книгу Майнхоф нужно срочно издавать?

Александр Тарасов

Автор предисловия выражает глубокую благодарность Анне Комаринец за бесценную помощь в работе с источниками на немецком и шведском языках.

 

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ? ЧП!

 

Германия 1960 Года: каждый третий сравнивает ее с Германией 1933–го; что 10 лет назад отвергалось как чудовищное, сегодня под аплодисменты провозглашается само собой разумеющимся. Профессора, «как тогда»[6], лишаются мест и званий, военные вовсю действуют на политической сцене, социал–демократы зажаты в тиски между оппортунизмом партийного руководства и оппозиционной позой, конституция имеет репутацию поддающейся манипуляциям и постоянно переписываемой. Президент снова — надпартийный пропагандист реакционных программ[7], доверие к судьям упало до самого низкого уровня, и не видно конца цепи скандалов вокруг второго телеканала, меморандума генералов бундесвера, плана Люке, речи Шпейделя, романа о воинской обязанности и проекта закона о министерской картотеке contra прессы, парламента и партий[8].

Но самая скверная новость — законопроект «О чрезвычайном положении», призванный дополнить конституцию. С первым чтением этого закона в германском бундестаге молодая немецкая демократия вступает в новую фазу «развития». Заканчивается фаза манипуляции демократией, начинается фаза легального христианско–демократического военно–промышленного гауляйтерства.

Мы не хотим ввязываться в спор о статье 48 Веймарской конституции, в спор о том, насколько Гитлер посредством этой статьи или вопреки ей смог институционализировать 12 лет немецкого фашизма[9]. В любом случае Гитлер был, при нем процветал произвол, и в любом случае был «Закон о защите народа и государства».[10] - со ссылкой на эту статью, что консервативный государствовед Карл Шмитт прокомментировал непреднамеренно цинично: «Германская революция[11] была легитимной, это значит: формально корректной по отношению к закону — согласно предыдущей конституции. Она была порождена дисциплиной и немецким пониманием порядка».

Это «немецкое понимание порядка», на котором была воздвигнута ипотека из 6 миллионов умерщвленных в газовых камерах евреев, ставшее самым страшным из всех «новых порядков» Европы, должно отныне вновь вступить в силу, причем Закон о чрезвычайном положении — якобы ради порядка — должен упразднить условия западных союзников, зафиксированные в статье 5 Парижских соглашении в пользу полного суверенитета ФРГ[12]. В качестве предлога может быть использована ссылка на договор о Германии, хотя этот договор говорит исключительно — в этом были едины при подписании договора все до бундесканцлера включительно — о защите от «внешней угрозы». Но, по мнению федерального правительства, вооруженные силы можно задействовать также и в случае «внутреннего кризиса» — и такой вариант для федерального правительства очень привлекателен.

Имя им легион — всем этим речам министров, канцлера и президента, — которые предостерегают нас от «внутренних кризисов» и объясняют при этом, что они под «внутренними кризисами» понимают. Шрёдер[13] говорит без обиняков о «политических забастовках» («Вельт» от 19.01.1960); Любке говорит о «социальном мире на производстве» как об основе нашего благополучия (Бюллетень ведомства федеративного правительства по прессе и информации от 5.01.1960); министр экономики Эрхард сбивает сам себя с толку, давая невероятное объяснение: «Те, кто идет против симпатий народа, требуя немыслимого — это враги немецкого народа», подразумевая под «врагами немецкого народа» всего лишь работников, требующих сокращения рабочего дня или повышения зарплаты (Бюллетень от 31.08.1960); Катц, вице–президент Конституционного суда, высказался прямее всех: «Я не уверен, что всеобщая четырехмесячная забастовка рабочих–металлистов, подобная той, которую только что пережили Соединенные Штаты… может быть переварена Германией — как экспортирующей и промышленной страной — без введения чрезвычайного положения; забастовка такого масштаба вызовет у нас состояние внутреннего кризиса и потребует чрезвычайного положения» («Франкфуртер альгемайне» от 4.12.1959). Стало быть, профсоюзные активисты — «враги народа», забастовки — «мятеж», в ответ на требование повышения заработной платы можно вводить, чрезвычайное положение. Это язык Закона против социалистов[14] и марта 1933 года, это влекло за собой заключения в крепость и концентрационные лагеря, это кончилось Версалем и Нюрнбергом.

Проект закона, однако, наряду с этими рискованными и продиктованными откровенным паническим страхом перед будущим апологиями его применения, содержит избыток предписаний, которые изобличают закон как план государственного переворота: чрезвычайное положение будет приниматься бундестагом простым большинством голосов и объявляться президентом. «Если на пути принятия решения бундестага стоят непреодолимые препятствия», — принятия решения (!), а не созыва (!), — «то при наличии такой опасности федеральный президент при сопутствующей подписи бундесканцлера может ввести и объявить чрезвычайное положение. Федеральный президент должен выслушать перед этим мнение председателей бундестага и бундесрата». Без контроля органа законодательной власти, без ратификации бундесрата, не принимая во внимание суверенитет народа и самостоятельность федеральных земель, президент и канцлер могут по своему усмотрению, по произволу и настроению объявить чрезвычайное положение — «в целях защиты от опасности, грозящей status quo, либо свободному демократическому порядку, либо основам федерации, либо одной из федеральных земель…»

Уже статья 48 Веймарской конституции отменяла основные права граждан — уже тогда слишком многим казалось, что у граждан слишком много прав; за прошедшие годы эта мысль развилась и окрепла. В Бонне пошли дальше Веймара: будут упразднены не только свобода личности, не только свобода мнений, свобода собраний, право на объединение в союзы и общества, право на собственность, но — и именно с этого места начинается истинный скандал в связи с проектом правительства — и ст. 5 п. 3 конституции (о свободе искусства и науки, исследовательской работы и обучения); ст. 9 п. 3 (право на создание объединений для защиты установленных законом условий труда в экономике); ст. 11 (свобода передвижения на территории федерации для всех немцев); ст. 12 — право сводного выбора профессии, рабочего места и мест обучения, где говорится: «Никто не может быть насильно принужден к выполнению какой–либо определенной работы… Женщины по закону не могут быть принуждены к службе в частях вооруженных сил… Принудительный труд допускается только при лишении свободы по приговору суда»[15]. Чтобы осмелиться запрещать профсоюзы, вводить принудительный труд, подвергать принудительному медицинскому осмотру и призывать в армию женщин — так далеко в Веймаре зайти не рискнули.

Запретить свободу искусства и науки, насильственно подчинить господствующей идеологии научные исследования и систему образования — таких далеко идущих планов в Веймаре не было. На какой временной интервал рассчитан этот закон? Академическая молодежь, шагающая строем, «в ногу», не может возникнуть в один момент, и задача создать такое поколение не ставится только для того, чтобы подобное поколение просуществовало всего лишь пару месяцев. Что, законы о высшем образовании образца 1960 года поставлены теперь на службу подготовки чрезвычайного положения на длительный срок — по испанскому образцу?[16]

То, какие задачи ставятся перед армией, — это тоже нечто новое для послевоенной Германии. Там, где сил Федеральной пограничной охраны не хватит для «обеспечения внутреннего порядка», то есть для подавления забастовок, для стрельбы по мирному населению, там можно ввести в действие полицию отдельных федеральных земель и общин, а на тот «случай, если полицейских сил будет недостаточно… могут быть использованы вооруженные силы… для обеспечения режима чрезвычайного положения».

Солдаты против рабочих, солдаты для «защиты внутреннего порядка», солдаты против штатских — разве это ново для Германии? Нет, новое здесь только то, что такие методы общения между государственной властью и народом называются теперь «демократией».

Собственность может быть конфискована, выборы на неопределенное время отменены, федеральное правительство узурпирует прерогативы законодательных органов отдельных федеральных земель, правительство может, игнорируя разглагольствования бундестага и бундесрата, выпускать законы любого содержания и любого срока действия. Бундестаг хотя и вправе в любое время отменить все осуществленные мероприятия, но, однако, на пути «принятия постановления» могут встать «непреодолимые препятствия» — и тогда всё: круг замкнулся, демократия изгнана.

Винфрид Мартини, писатель и салонный фашист, очень точно замечает в своей последней книге: «Демократия является государственной формой общества, где запрещены кризисы!», а также «государственной формой оптимизма» («Свобода по вызову», Кёльн — Западный Берлин, 1960, с. 213) — и превращается в пламенного поборника Закона о чрезвычайном положении. Это, надо так понимать, диалектика: вместо того, чтобы ради «сохранения демократии» проводить «антикризисную» политику, то есть политику без экспериментов — таких, как ядерное вооружение или Закон о чрезвычайном положении, — правительство, напротив, стремится вызвать кризис, чтобы затем «вылечить» его путем развязывания террора против населения[17].

Еще в 1953 году Юнге выпустил кота из мешка, бросив: «Что прежде выглядело, как демократия в виде чего–то рискованного, то сегодня предъявляется демократией из роскоши; если народ не Хочет того, что хочет правительство, народ должен подать в отставку; если правительство окажется несостоятельным, то народ должен переселиться в трудовые лагеря, армию и тюрьмы».

Если бросить взгляд назад, на «нормальные» вредна, то есть не принимать во внимание 12 лет немецкого фашизма, то у проекта Закона о чрезвычайном положении есть один–единственный пример: Законы о социалистах империи Бисмарка. Однако когда имперский канцлер князь Отто фон Бисмарк в 1890 году в четвертый раз потребовал продлить эти законы и представил кайзеру план по отмене всеобщего избирательного права и нейтрализации рейхстага, Вильгельм II заставил Бисмарка подать прошение об отставке. Ликвидация достижений революции 1848 года даже германскому монарху, одному из самых лютых ненавистников социалистов в XIX столетии, показалась оторванной от действительности и поэтому невыполнимой — не в последнюю очередь в силу того факта, что немецкой социал–демократии во время ее двенадцатилетнего пребывания в подполье удалось выжить как оппозиции, не дать заглушить свой голос. Достойным примером для нас остается заявление социал–демократической фракции в рейхстаге по проекту «Исключительного закона», сделанное 23 мая 1878 года.

Фактически бессильная немецкая социал–демократия все же боролась против Законов о социалистах в империи Бисмарка и против «Закона о защите народа и государства» в марте 1933 года. Ни Либкнехт, ни Вельс не располагали в германском рейхстаге минимумом голосов для наложения вето[18], но такой минимум есть у социал–демократии образца 1960 года. Борьба сегодня может спасти немецкую послевоенную демократию. «Да — конституции» означает сегодня «Да — основным свободам и демократическому устройству ФРГ» и «Нет —Закону о чрезвычайном положении»!

«Конкрет», 1960, №18

 

ПРОТИВ КОГО?

 

 

Еще раз о германском Законе о чрезвычайном положении  

 

С принятием Закона о чрезвычайном положении наша конституция развалится, как карточный домик — вне зависимости от того, плохая она или хорошая, христианско–демократическая или социал–демократическая.

Но альтернативой Закону о чрезвычайном положении при возникновении чрезвычайной ситуации может быть только государственный переворот со стороны правительства — так «объясняют» нам социал–демократы. Это «объяснение» висит дамокловым мечом над дискуссией о чрезвычайном положении, принуждая сказать «да» даже тех, кто думает и чувствует «нет».

Теперь голоса членов руководства СДПГ — тех, кто еще два года назад выступал против Закона о чрезвычайном положении (таких, как депутат бундестага и бывший председатель «Комитета против ядерной смерти» Вальтер Менцель) — заглушены. А рядовых противников Закона о чрезвычайном положении — таких, как известный профессор из Марбурга Вольфганг Абендрот — и вовсе исключили из СДПГ.

Все это ясно показывает состояние дискуссии о законе. Итак: несмотря на сильное сопротивление Закону о чрезвычайном положении со стороны профсоюзов (достаточно вспомнить решение конференции профсоюзов «ИГ-Металл» в Берлине в 1961 году и молодежной конференции Объединения немецких профсоюзов там же в апреле того же года), бундестаг единодушен в вопросе о необходимости такого закона. Это означает, что бундестаг — что правящее большинство, что оппозиционное меньшинство — не представляет больше мнения общественности; постоянный сдвиг СДПГ вправо со времен Годесберга[19] не ликвидировал левых ни в обществе, ни в партии, но вытеснил их из парламента под флагом торжествующего конформизма.

Альтернатива «государственный переворот или Закон о чрезвычайном положении» загнала всю дискуссию об изменении конституции в узкий туннель, в конце которого — можно не сомневаться — дискуссия будет прихлопнута и «сама собой» умрет — по образцу Херренхимзее[20].

Можно быть уверенным: изгнание третьей возможности по обеспечению демократии из парламентской дискуссии, дискуссии открытой и демократической, создает условия, делающие невозможной такую германскую внешнюю и внутреннюю политику, какую до сих пор проводили ХДС, СвДПГ и СДПГ в рамках конституционных норм; все более откровенно проявляется то, что предсказывали противники ядерного вооружения Германии еще в 1958 году, когда бундестаг принял решение о вооружении бундесвера ядерным оружием: ядерное вооружение и демократия несовместимы (причем «ядерное вооружение» материально и формально 13 лет сопутствует политике ХДС, а «демократию» материально и формально подразумевает конституция).

Конституция, которая не предусматривает исключительных прав для исполнительной власти в случае возникновения чрезвычайной ситуации, которая никогда не захочет наложить запрет на свободу прессы, свободу мнений, право на забастовку и свободу искусства и науки, свободу собраний, свободу объединений, тайну переписки, почтовых отправлений и телеграфной связи — то есть как раз на те положения, которые и создают правовые основы западной свободы, — предусматривала, разумеется, возможность возникновения чрезвычайных ситуаций. Год денежной реформы и Берлинской блокады[21], в который и была создана конституция, безусловно, не был годом политической наивности и иллюзий.

Конституция предусматривала как возможность войны (внешняя чрезвычайная ситуация), так и возможность восстания и внутренних беспорядков (внутренняя чрезвычайная ситуация), а также и возможность утраты дееспособности каким–либо демократическим институтом (конституционная чрезвычайная ситуация). Ст. 80 Конституции предусматривает, что закон федерального правительства может лишить должности федерального министра или отправить в отставку земельное правительство, издать распоряжение о соблюдении закона; ст. 59–а (в той формулировке, что дана после принятия в марте 1956 года Закона о воинской обязанности) вводит верховенство президента в случае провозглашения «состояния обороны»[22]; ст. 65–а (также принятая в марте 1956 года) определяет, кто командует вооруженными силами в обычное время и кто — после провозглашения «состояния обороны».

Для предотвращения чрезвычайной ситуации Конституция запрещает «объединения, цели и деятельность которых… направлены против конституционного строя или против идеи согласия народов» (ст. 9, абзац 2), она объявляет антиконституционными «партии, которые по своим целям или поведению своих сторонников стремятся причинить ущерб основам свободного демократического порядка, либо устранить его, либо поставить под угрозу существование Федеративной республики» (ст. 21, абзац 2), а каждый, кто использует конституционные свободы «для борьбы против основ свободного демократического порядка, лишается этих основных прав» (ст. 18). Ст. 37 регулирует принудительные действия федерации по отношению к «мятежной» федеральной земле, и ст. 91 разрешает федеральному правительству, федеральным полицейским силам принуждать федеральные земли выполнять указания центра.

Наконец, действия, которые необходимо предпринять в случае возникновения законодательной и конституционной чрезвычайных ситуаций, описаны в ст. ст. 81 и 67 Конституции.

Разумеется, эта конституция мало подходит для «тотальной войны», как и для прямой борьбы правительства с большинством населения. Для правительства это — проблема, поскольку Конституция ФРГ предполагает в случае конфликта правительства с большинством населения плебисцит, новые выборы и отставку правительства, а не использование полиции и бундесвера против народа. Чистый случай обороны исключает «тотальную войну», как и тотальная демократия исключает запрет на свободу мнений, свободу прессы и запрет права на забастовку. В противном случае первое не может именоваться обороной, а второе — демократией. Не случайно конституция была спроектирована как антитеза войне и террору предыдущих 12 лет, не случайно она защищает пацифизм и личную свободу, не случайно для ремилитаризации Германии потребовалось внести изменения в конституцию — подобно тому, как теперь это потребовалось для ущемления свобод.

Против какого большинства правительству ФРГ нужны особые полномочия? И, с другой стороны, какое меньшинство располагает в ФРГ таким объемом власти, что это может подвергнуть опасности государство и саму демократию?

Мы пережили за последние 5 лет 2 политические забастовки: у Хеншеля в Касселе и в металлургической промышленности в Брауншвейге. Тогда даже звучали призывы к всеобщей стачке. Это было в 1958 году, когда Карлсруэ[23] наложил запрет на опрос общественного мнения, когда свыше 80 % населения ФРГ сказало «нет» решению бундестага о вооружении бундесвера ядерным оружием, когда Шрёдер — сейчас министр иностранных дел, а тогда министр внутренних дел — выступая на съезде профсоюза полицейских в Штутгарт впервые потребовал предоставить правительству полномочия для введения чрезвычайного положения. Против кого? Против 80 % населения или против тех 20 %, которые располагают в бундестаге большинством?

Со времен капповского путча[24] и до 1958 года[25] профсоюзы всегда были на стороне республики, на стороне свободы и против авторитаризма и тоталитаризма. Трудно сейчас предположить, к какому успеху могла бы привести всеобщая стачка в 1933 году, когда терять было уже нечего, а приобрести можно было всё[26].

Всякое демократическое правительство противостоит мятежникам и путчистам, но с точки зрения демократии мятежники — это обязательно вооруженное меньшинство населения.

Вооруженным меньшинством в ФРГ сегодня являются только полиция и армия (если, конечно, не считать духовых ружей в некоторых союзах стрелков и двустволок в лесничествах). Значит ли это, что сегодня полиция Хёхерля[27] и бундесвер Штрауса настолько выросли, что против них требуются особые полномочия? Неужели генеральский меморандум 1959 года подействовал на них так сильно, что некоторые шефы бундесвера всерьез решили, что могут давать политические указания законно избранным органам представительной власти?

Все запоздалые попытки оправдать пресловутую ст. 48 Веймарской конституции (на которую указывает всякий, у кого есть аргументы за или против Закона о чрезвычайном положении) в большинстве своем не принимают во внимание, что эта статья дала осечку именно там, где должна была сработать. Вред этой статьи реализовался именно в том, что она оказалась неспособна предотвратить национал–социализм — не в последнюю очередь из–за своих расплывчатых формулировок. Если мы не хотим повторения истории, мы должны сделать выводы из провала ст. 48. Эта статья оказалась не «полезной», а противозаконной.

Если мы хотим учиться на примере Веймара и его превращения в фашизм, мы должны признать, что требуются другие средства для защиты демократии — не такие, которые уже продемонстрировали свое бессилие.

Необходимо понять, что Веймар канул в вечность в конечном итоге не вследствие ущербности своей конституции, а вследствие своей ущербной демократической практики. Неизлечимым было наследство империи кайзера с ее старым штабом чиновников, ее бюрократическим правом, ее рейхсвером и ее казарменными традициями, неизлечимой была не преодоленная в сознании I Мировая война.

Путчи были угрозой с правой стороны, а не с левой, забастовки же объявлялись в защиту демократии, а не против нее.

Чувствительные в вопросах демократии наши западные соседи видят опасность в Штраусе, в авторитарно–патриархальном федеральном канцлере, в Герхарде Шрёдере, находящемся «под сенью милости божьей» (как выразился о нем представитель СДПГ Шефер). Старые нацисты и академические ученые–антисемиты, выступающие на телевидении, поселились не слева, а справа. Левые же выходят на антивоенные пасхальные марши, левые выуживают нацистских судей из коричневого дерьма, левые выезжают на траурные церемонии в Дахау и Маутхаузен, чтут память антифашистов брата и сестры Шолль, борются против ремилитаризации и Закона о чрезвычайном положении, короче говоря — сегодня ведут себя так по–республикански, как в 1848 году[28]. Впечатление такое, что только они и сражаются за правовое государство, которое пока еще почему–то существует.

Но штаб чиновников принял — nolens volens — Федеративную республику от фашизма, он подчинил бундесвер офицерам, которые — по возрасту и здоровью — наверняка поголовно маршировали перед Гитлером, он сохранил учителей, которые начинали свои уроки нацистским приветствием. Он в интересах своего благосостояния разрешил вновь укрупнение промышленных концернов, разукрупненных за поддержку фашизма — и которые теперь поддерживают, точнее финансируют, христианских демократов.

Не носы канцлера и его адептов нам не нравятся, а традиции в государстве, которые сильны и которые уже принесли Германии слишком много бед — и не предотвратили ни одной.

Мы имеем реставрацию авторитаризма, мы имеем конформистский парламент, где постоянно твердят о «защите демократии», имея при этом в виду защиту принудительного политического единомыслия от альтернативных концепций, от независимых профсоюзов, от нежелательных демонстрантов, от неудобных призраков, наконец[29].

«Конкрет», 1962, № 5

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО

 

Конституция — это единственная программа западно–германской демократии, содержание которой не определяется диктатом отдельных групп заинтересованных лиц и не вытекает из постоянно меняющихся систем мировоззрения. По своему появлению и по своей сути это — неотъемлемая часть истории, точнее — истории послевоенного времени.

Парламентскому совету, который заседал в Херренхимзее и который объединил лучших из тех, кого удалось разыскать в трех западных оккупационных зонах после 12 лет нацизма, были предъявлены высокие требования: опираясь на международное право, этику, мораль, историю, государственное право и гуманизм, заложить основы такого мира, который не может быть разрушен варварскими методами. Эти требования уже тогда, возможно, были слишком высокими — как в отношении предмета творчества, как и в отношении реальных возможностей его творцов. Но эти требования были патетическими и серьезно воспринимались широкими слоями населения — а истощенные, отмеченные печатью голода лица парламентариев внушали доверие. А в те времена только внешние проявления воспринимались всерьез, никто не пытался распознать за внешностью намерения.

Предполагалось, что из двенадцатилетнего опыта должны быть сделаны минимум два вывода:

1.      Демократия является единственной формой государственного устройства, обеспечивающей сохранение человеческого достоинства. Диктатура — это варварство, бесчеловечность, террор и регресс.

2.      Война в XX веке недопустима. Потери — как материальные, так и человеческие — не могут быть компенсированы никакими территориальными завоеваниями и никакой военной добычей.

В соответствии с этими двумя посылками на основе конституции было создано правовое государство. Причем настолько четко определенное и всеобъемлющее, настолько продуманное и разносторонне обеспеченное в правовом отношении, что такого в Германии никогда еще не было. При всем этом воинская обязанность и ремилитаризация с самого начала были предусмотрительно — по конституции — образцово–показательно исключены из проектируемого образа ФРГ Основной закон в его изначальной редакции был абсолютно свободолюбивым и абсолютно антимилитаристским. Для ремилитаризации конституция просто не оставляла никакого места, а основные права и свободы были задуманы как неограниченные для всех граждан ФРГ, кроме уголовников, и на всей территории страны. Причем действие этих положений закладывалось на все будущие времена, для всех без исключения людей, для всех ситуаций, для сытых лет и для голодных лет.

Эти краеугольные камни, на которых была построена конституция, являлись не только чисто правовой конструкцией, но одновременно и политической программой. Теперь внутриполитический соперник и внешнеполитический противник должны были быть встречены во всеоружии: с одной стороны, без применения насилия, с другой — на основе правовой защищенности. А вот манипулирование правом в Германии теперь исключалось из арсенала групп, находящихся у власти. Мирная политика, то есть решение не участвовать в гонке вооружений, никогда более не должна была зависеть от партийно–политического произвола, точнее говоря, от решений, принимаемых в парламенте большинством голосов.

Позднее, когда в 1956 году двумя третями голосов бундестаг принял решение изменить конституцию, а именно — расширить ее за счет добавления так называемых оборонных статей — чисто юридически было лишь закреплено то, что уже было давно сделано политическими властями на практике. Канцлер еще в 1949 году предложил западным союзникам проект «вклада Германии в общую оборону Запада», из–за чего Густав Хайнеман в 1950–м покинул кабинет Аденауэра[30]. Таким образом, еще за 7 лет до внесения кардинальных изменений в конституцию, канцлер без зазрения совести ловко протаскивал свою политику в обход духа и буквы Основного закона. Для ремилитаризации в конституции места не было — и потому введением «оборонных статей» конституция была, с одной стороны, нарушена, а с другой — подорвана. Иначе говоря, конституция образца 1948 года стала препятствием на пути политики федерального правительства. Однако же по причине того, что менять политическую линию никто не собирался, а СДПГ просто–напросто закрыла на все глаза, исполнительная власть — чтобы придать видимость легальности своей деятельности — изменила Основной закон. Изменила путем расширения его содержания и полного искажения его духа.

В случае, если сегодня будет разрушен второй краеугольный камень, на котором зиждется конституция, в случае, если сегодня тотальность свободы, закрепленная в Основном законе, будет ограничена (пусть не навсегда, как в случае с ремилитаризацией, а лишь «на случай введения чрезвычайного положения»), то это вновь будет означать, что политическая линия федерального правительства больше не вписывается в рамки конституции. Или, пользуясь категоричной формулировкой Роберта Юнгка, высказанной им на Берлинском студенческом конгрессе против ядерного вооружения в 1959–м: «Ядерное вооружение и демократия несовместимы». Значимость и точность формулировки Юнгка мы начинаем понимать только сейчас. Примечательно, как бросается в глаза отражение этой зависимости в развитии социал–демократической политики последних трех лет. Еще в 1959 году Вальтеру Менцелю, прежнему председателю «Комитета против ядерной смерти», никто не запрещал принципиально и фундаментально высказываться на страницах «Форвертса»[31] против Закона о чрезвычайном положении. Это было в год так называемого Плана Германии[32]. В 1959–м под крылом СДПГ еще было возможно публично дискутировать, о германской конфедерации и о заключении германского мирного соглашения. Это было время, когда «план Рапацкого»[33] еще обсуждался в прессе. Когда предложения «переговоров с Панковом»[34], пожалуй, шокировали и навлекали на их авторов потоки клеветы, но уж никак не оставались без отклика. Это было время, когда слова «Мы не успокоимся, пока атомная смерть угрожает нашему народу» по крайней мере для части социал–демократических партийных организаций отнюдь не были пустым звуком. Когда следование кантовскому категорическому императиву было не причиной изгнания из партии, а, напротив, руководством к действию и основой формирования политической воли. И только в тот момент, когда СДПГ присоединилась к внешнеполитическому курсу федерального правительства, социал–демократы, по сути, проголосовали за принятие Закона о чрезвычайном положении. Когда Герберт Венер в 1960 году высказался за присоединение к НАТО, депутаты Арндт и Шефер[35] начали «конструктивно» участвовать в дискуссии по Закону о чрезвычайном положении. Когда Шмидт—Шнауце[36] начал рассказывать сказки о ракетах на твердом да на жидком топливе, тогда СДПГ позволила вовлечь себя в «диалог» по Закону о чрезвычайном положении. Как только ХДС и СДПГ пришли к единству мнений но поводу ядерного оружия, СДПГ пошла на уступки и в вопросе о чрезвычайном положении. Мендель с тех пор как воды в рот набрал, а Вольфганга Абендрота, главного идеолога противников Закона о чрезвычайном положении, исключили из СДПГ.

Ядерное вооружение и демократия несовместимы. Это высказывание вполне обратимо: гонка ядерного вооружения и ликвидация демократии обусловливают друг друга в принудительном порядке. Средства массового уничтожения и террор идут рука об руку: технически, организационно и, наконец, фактически. От политической программы, заложенной в конституции (то есть, во–первых, мир, во–вторых, свобода), в таком случае останутся только рожки да ножки.

Выводы, которые сочло необходимым сделать собрание истощенных господ в Херренхимзее в 1948 году — выводы из опыта потерпевшей крушение Веймарской республики и из опыта 12 черных лет нацизма, — в случае принятия Закона о чрезвычайном положении потеряют свою силу. Не фашизм, а основа для его преодоления будет вновь вытравлена из новейшей немецкой истории. Осознание того, что только демократия гарантирует сохранение человеческого достоинства, только отсутствие оружия гарантирует сохранение мира, будет упразднено, манифестации с требованиями изменить мир к лучшему исчезнут сами собой, а сопротивление прекратится. Из всех свобод останется только одна: свобода поддерживать правительство. А если и выступать против него — то уж точно не в форме массовых акций, не в форме жесткого противостояния, без всяких забастовок и демонстраций. Она, эта свобода, будет отменена раньше, чем сможет проявиться. Если пользоваться формальными сравнениями, если рассматривать всю картину в развитии, получаем следующее: оппозиционные массы в будущем могут быть и вовсе расстреляны, как в венгерском ноябре[37]. Да и избегать войны всеми средствами и усилиями умных политиков тогда станет ни к чему: война будет заранее предопределена в соответствии с нововведенной реалией ФРГ — Законом о чрезвычайном положении.

Достоинство человека снова станет предметом посягательства[38]. А диктатура станет вполне возможной формой государственного устройства. Война для нас станет возможной даже во второй половине XX столетия[39].

«Конкрет», 1962, № 10

 

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

 

 

Первое чтение  

 

Депутаты от СвДПГ и СДПГ при первом чтении Закона о чрезвычайном положении подвергли критике проект Министерства внутренних дел по ряду важных пунктов.

Депутаты хотят, чтобы на свободу прессы «не налагали столь сильные ограничения» (Зенгер от СДПГ); «относительно права выпускать чрезвычайные постановления МВД должно еще раз пересмотреть свою точку зрения» (Дорн от СвДПГ); «в первую очередь защищать внутренний порядок должна полиция, хотя нельзя исключать и введение в действие бундесвера», считает Шефер от СДПГ; «решение о введении чрезвычайного положения должно быть принято большинством в две трети бундестага», требуют «свободные демократы» и социал–демократы; «Конституционный суд должен оставаться дееспособным, и все мероприятия чрезвычайного положения должны быть подконтрольны судебной власти», говорит Шефер, а депутат Лебер (из Бауштайнеерден) желает, чтобы в будущем дебаты велись в стиле примиренческой речи Хёхерля[40].

Признаться, у нас тоже есть что добавить к этим депутатским маргиналиям по проекту Хёхерля.

Мы не можем понять, для какой цели должны быть упразднены свободы искусства и науки, исследований и обучения — и какая от этого может быть польза. Кто именно опасается разглашения правды при объявлении «чрезвычайной ситуации», когда, наоборот, свободы, и, в частности, интеллектуальные свободы, должны быть взяты под особую охрану, защищены от уничтожения?

Странно то, что могут быть запрещены объединения, чья верность конституции неоспорима — только потому, что их политическая направленность не нравится исполнительной власти.

Нас раздражает, что женщины могут быть призваны в армию — все равно, с оружием или без. Мы против того, что право на отказ от военной службы в случае войны будет аннулировано.

Мы спрашиваем себя, что понимать под «самоконтролем прессы». Правая печать должна подвергать цензуре левую печать? Аксель Шпрингер — редактировать «Шпигель»[41]?

Нас приводит в ужас сама мысль, что подразделения вооруженных сил могут быть использованы для решения полицейских задач во внутренних делах — «в случае необходимости — с применением оружием». Граждане в военной форме против граждан в штатском? Значит, придется стрелять не только по братьям и сестрам в середине Германии[42], но и по родителям, братьям и сестрам между Эльбой и Маасом?

Нас тошнит от мысли, что основная форма демократического формирования воли граждан будет устранена путем запрета собраний. Что тогда остается населению в случае, если правительство, к примеру, ведет войну, которую население вести не желает? Население должно, не пикнув, дать себя перестрелять и друзьям, и врагам? Какая тогда разница между другом и врагом?

Нас настораживает предложение узаконить задержание и содержание под стражей без решения суда на срок начиная с семи дней — без объяснения задержанному причин задержания, без предоставления ему возможности заявить протест.

Мы видим, что демократию приводят к абсурду, раз чрезвычайное положение может быть объявлено уже тогда, когда нападение извне только «угрожает» — и эта угроза может быть установлена, видите ли, тайными методами. Это не что иное, как умышленное ослепление бундестага, который лишается своего права в законном порядке провозглашать «чрезвычайную ситуацию».

Мы не понимаем, что может означать такая словесная конструкция: «Если на пути своевременного принятия решения бундестагом и бундесратом встанут непреодолимые препятствия…», то при «наличии такой опасности» нрава бундестага переходят к Комитету но чрезвычайному положению, после чего чрезвычайное положение объявляется федеральным президентом при подписи канцлера. Кто определяет критерий «своевременности»? Кто принимает решение, «непреодолимы» препятствия или «преодолимы»? Кто устанавливает факт «наличия опасности»? Секретные службы и разведка? Канцлер и президент совместным решением?

Проведение в жизнь законов влечет за собой материальные последствия. Использование бундесвера против населения оставляет за собой убитых и раненых. Конфискация газет разоряет издателей. Общественные организации, а также профсоюзы после запрета в большинстве случаев вообще перестают существовать. Кто после отмены чрезвычайного положения оживит убитых? Кто возродит профсоюзы и оппозиционные партии? Кто вновь свяжет разорванную нить свободных исследований, свободных искусств и наук? Кто, говоря другими словами, снова восстановит демократию? Те, кто ее устранил? Те, кто не угодил под каток «чрезвычайного положения»? Интересно, что это за люди? Неужто те самые, кто в 1962 году уже прославился операцией против «Шпигеля»?[43]

Нельзя, как недавно остроумно выразился колумнист газеты «Франкфуртер альгемайне цайтунг», избежать собственной смерти с помощью самоубийства, а уж тем более ее не избежать, добавим мы, если попытаться вовлечь в самоубийство народ и государство. Очевидно, теперешнее федеральное правительство пришло к выводу, что его политика ведет страну к катастрофе. Чтобы избежать катастрофы, оно хочет изменить конституцию: раз нельзя предотвратить хаос, давайте его легализуем! Если наше федеральное правительство опасается нападения с той стороны Эльбы[44], почему оно не упреждает его путем переговоров по разоружению в Центральной Европе? Если оно предвидит природные катастрофы, такие, как наводнение в Гамбурге, почему оно не упреждает их путем строительства дамб и тому подобных мероприятий? Если его пугает борьба за повышение зарплаты, почему оно не упреждает эту борьбу путем стабилизации цен и вообще разумной социальной политикой?

Если оно опасается нацистских происков, почему оно не предупреждает их с помощью увольнения старых нацистов из государственных учреждений?

Мало кому придет в голову бороться за право на отказ от ношения оружия с помощью вооруженного насилия. А вот наше федеральное правительство собирается защищать свободу и демократию посредством их ликвидации.

«Конкрет», 1963, № 2

 

ЗАКОН О ЧРЕЗВЫЧАЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ (1964)

 

Дорогие читатели журнала «Конкрет», некоторые из нас уже не могут слышать этих слов: «чрезвычайное положение». Законы о чрезвычайном положении, изменение конституции, парламент для чрезвычайной ситуации, чрезвычайное постановление, внутреннее чрезвычайное положение, внешнее чрезвычайное положение — некоторые из нас с раздражением закрывают газету, выключают радио, затыкают уши, как только речь заходит об этом. С тех пор, как министр внутренних дел Шрёдер 6 лет назад впервые озвучил эти термины, мы год за годом, из раза в раз, из выступления в выступление высказывали свое мнение, обосновывали наше «нет». Мы отточили наши аргументы, отшлифовали их и опубликовали. Теперь мы сами уже не можем их слышать. Это — усталость от монотонности. Она настигла нас.

Решения профсоюзов были собраны: и профсоюза «ИГ-Металл», и профсоюза работников коммунального хозяйства и транспорта, и Объединения немецких профсоюзов; молодежные организации вынесли совместную резолюцию; священники читали проповеди, были написаны книги, проведены экспертизы, сделаны анализы, сформулированы призывы. Однако нас победили.

И это несмотря на наш успех. Наш успех заключается в том, что власти целых 6 лет не могут принять Закон о чрезвычайном положении. Наш успех заключается в том, что со стороны правительства до сих пор поступают жалобы на «недостаточную готовность населения к чрезвычайному положению», на «недостаточное понимание обществом намерений правительства». Тем временем «Дело “Шпигеля”» и «Кёльнский телефонный скандал»[45] продемонстрировали, что правительство само не заслуживает доверия. Правительство подыграло нам, само себе наступило на ногу. Наш успех заключается в том, что Закон о чрезвычайном положении весьма непопулярен среди населения, а ведь правительство привыкло, что население — это покорно голосующий народ. Теперь, однако, возникла опасность, что мы — из–за охватившего нас чувства усталости, утомления — просто войдем в чрезвычайное положение, как скот в ворота бойни. У многих из нас, хотя они и знают, что нам грозит, уже нет никакого желания париться в этом убожестве дальше, защищать себя. Хотя очевидно, что Штраус, добрейшей души человек, не просто доведет нас своими исками до нищеты[46], а сразу велит «изъять из обращения» (то есть арестовать), чего он, конечно же — отметим это после серьезного изучения его совести и его личности (ведь он у нас весьма достойный человек) — терпеть не может делать; что вообще арестовывать будут по одному подозрению; что западные немцы с удовольствием будут сажать западных немцев; что женщины… что бомбоубежища… что свобода… в общем, это будет конец многому, если не всему.

И хотя мы понимаем, чем нам всем грозит Закон о чрезвычайном положении, мы рискуем получить его — из–за нашей усталости, нашей апатии, нашей увлеченности другими делами.

Именно мы — те, кто понимает, что стоит на кону, несем ответственность за происходящее. Ответственность лежит на профсоюзах, на социал–демократах, на Нимеллере, Куби, Хаффнере, Аугштайне, Энценсбергере, Пакценски[47]. На каждом, которого можно назвать в этом ряду и в этой связи, нравится это ему или нет. Ответственность лежит на каждом уставшем противнике Закона о чрезвычайном положении. У них всех есть возможность присвоить себе ту же честь, которой до сих пор еще может гордиться СДПГ: тем, что в 1933 году именно эта партия проголосовала против закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий. После 12 лет национал–социализма, 15 лет федеративной республики и 6 лет дискуссий о чрезвычайном положении, после такого грандиозного опыта и таких больших возможностей обобщения знаний не должно быть проблемой остаться «хорошим демократом». Относительно закона о предоставлении чрезвычайных полномочий, того, что ему предшествовало и что за ним последовало, можно было еще какое–то время питать иллюзии[48]. Относительно законодательства о чрезвычайном положении мы не можем сегодня питать каких–либо иллюзий. Даже если бы нам очень этого хотелось.

Шанс, который еще у нас есть, можно легко рассчитать: правительство хотело бы покончить к рождеству по меньшей мере с частью законодательства о чрезвычайном положении. До этого состоится съезд СДПГ. Если на нем прозвучит твердое «нет» хотя бы использованию бундесвера при «внутренней чрезвычайной ситуации», хотя бы принудительному набору женщин в подразделения вооруженных сил, хотя бы контролю над прессой в условиях «внешней опасности» и хотя бы аннулированию права на забастовки — тогда между СДПГ и правительством будут продолжены переговоры и тогда принятие законодательства о чрезвычайном положении отодвинется к временам предвыборной кампании. Ну, а когда наступит предвыборная кампания, никакой закон о чрезвычайном положении принять не удастся; это не по силам ни СДПГ, ни ХДС, ни даже господину Штраусу, добрейшей души человеку.

Если мы добьемся этой отсрочки, будет выигран по меньшей мере год. За это время состоятся выборы. Кто знает, что будет после выборов — ведь влияние ХДС, без сомнения, падает. До этого времени у нас еще должно хватить дыхания. За это время нам должно что–нибудь прийти на ум. Мы не хотим, чтобы с нами обращались, как со скотом на бойне. Мы ни в коем случае не должны позволить, чтобы нас вели на убой, как скотину.

Ваша

Ульрика Мария Майнхоф

«Конкрет», 1964, № 1

 

ТРЕТИЙ ПРОЕКТ

 

Конечно, либерализация нового проекта Закона о чрезвычайном положении[49] — это победа левых. Но это, не будем обольщаться — пиррова победа. Однако даже такой победе противники Закона о чрезвычайном положении имеют право радоваться. Либерализованный проект — это такой компромисс, с которым уже не согласен Шрёдер! Это — пример того, чего может добиться внепарламентская оппозиция. То, что годами казалось незыблемым, сегодня отвергнуто: только на 4, а не на 7 дней может быть произведено задержание без решения суда; в чем заключается различие между забастовкой как разрешенной формой борьбы рабочих за свои права и запрещенной политической стачкой, должно быть определено позднее; отпадает обязанность женщин служить в армии, а также право правительства издавать чрезвычайные постановления; право провозглашения «внутренней чрезвычайной ситуации» остается за парламентом. Все эти уступки со стороны правительства в проекте Закона о чрезвычайном положении должны вдохновить нас на продолжение борьбы за прочность демократии в ФРГ, за то, чтобы полностью наконец пресечь атаки правительства на гражданские свободы, заложенные в конституции.

Эти уступки действительно являются не только успехом массовых, упорных протестов интеллигенции против проектов Шрёдера и Хёхерля о чрезвычайном положении, одновременно они создают новую политическую ситуацию. Как остроумно проговорился Люке, «развитие ситуации за последние восемь лет привело нас к новому знанию». Новый проект — не только результат успешной борьбы левых, но одновременно и плод их политического поражения[50].

Легко подсчитать, что мы получили наряду с «либерализацией» от того, что СДПГ теперь вовлечено в дела правительства христианских демократов.

Парламент, который уже не независимая контролирующая инстанция, а всего лишь «широкая основа правительства», уже не требуется нейтрализовывать. Внепарламентская оппозиция, которая хотя и недовольна СДПГ, но долго еще не разорвет с ней пуповину, не является таким сложным объектом для подавления, каким являлась оппозиция с парламентским влиянием. У правительства в руках теперь сосредоточена такая власть, что правительство может смело действовать как угодно, даже не добиваясь легитимного изменения конституции. Давайте учтем и другие «новые знания» последних лет.

Не нужно отменять свободу собраний, если власть научилась хорошо манипулировать имеющимся законодательством о проведении собраний, если и без того можно получить полицейское разрешение на проведение запланированной демонстрации только в переулке, только после очень заблаговременно поданной заявки и только после тщательного предварительного изучения этой заявки — и при условии, что вокруг вас будет стоять полиция, которая в любой момент готова начать бить.

Студентам в Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Мюнхене и в других городах, подвергшимся зверским избиениям со стороны полиции, так и не дали возможности разоблачить полицейский террор. Полиция не Упускает шанса поупражняться в жестокости, запугать, продемонстрировать «сильную власть» толщиной с дубинку до чрезвычайного положения без всякого чрезвычайного положения. Практически оставшееся без последствий полицейское насилие последних годов и месяцев, отмеченная при этом дикость (пусть даже ответственные политики в федеральных землях всегда говорили об умеренности и дистанцировались от действий полиции) — безусловно, все это надо понимать как «обкатку» методов репрессии на случай чрезвычайного положения, — не обращаясь к непопулярным у населения изменениям в конституции.

Далее: зачем ограничивать свободу прессы (которая принимается за чистую монету почти исключительно малотиражными газетами), когда оказалось, что проще с помощью акций, наподобие «дела “Шпигеля”» надолго исключать из жизни отдельные издания, не связываясь со всем журналистским сообществом сразу. Концерн Шпрингера стоит на стороне правительства, «Франкфуртер альгемайне цайтунг» может в случае необходимости быть достаточно дисциплинированной, чтобы не ударить правительство в спину, «Шпигелю» показали кулак, в «Штерн» в одиночку сам себе не помощник.

Уже один тот факт, что до сих пор ни телевидение, ни бульварная пресса не разоблачили пресловутые «студенческие беспорядки» как полицейские беспорядки, оправдывает отказ правительства от ограничения свободы прессы. При этом происходит монополизация прессы в виде ее концентрации в руках концерна Шпрингера — и вряд ли стоит опасаться комиссии по расследованию нарушений антимонопольного законодательства, раз в эту комиссию должен войти сам Шпрингер.

Предварительное согласие на отказ от отмены права на объединения и забастовки — только уловка, которая свидетельствует о тактическом гении Люке. Он четко сказал, что этот пункт будет отложен и еще обсужден, а вовсе не отменен или вычеркнут из намерений правительства. Люке, однако, этим шагом усиливает позиции людей Лебера[51] в Объединении немецких профсоюзов, придает вес их словам, что надо–де «вести переговоры и оказывать влияние» — якобы только таким образом можно чего–то достичь. Люке ослабляет сопротивление, союз между профсоюзами и интеллигенцией, он обрабатывает тех и других по одиночке, он знает, что делает, он, в отличие от Шрёдера и Хёхерля, большой дока.

Между тем, против кого собираются использовать полицию, Федеральную пограничную охрану и бундесвер в случае «внутренней чрезвычайной ситуации», как не против организованных масс — кстати, организованных профсоюзами — против рабочих? Если оставят право на забастовку, военные не будут нужны: для оккупации предприятий и принудительного прекращения забастовок на отдельных заводах вполне будет достаточно полиции.

«Либерализованный» проект законодательства о чрезвычайном положении вполне компенсируется созданием «большой коалиции», то есть единением правительства с парламентом. Добавим к этому «новое знание» в деле концентрации прессы, резиновые дубинки и отказ Конституционного суда рассматривать «дело “Шпигеля”». Добавим и не лишенное элегантности обращение правительства Кизингера с германской и иностранной общественностью.

Итак, уступки в новом проекте и его «либерализация» — это и компромисс, и уловка, но в первую очередь это свидетельство того, что правительство уже имеет такую власть, какую оно прежде хотело получить именно с помощью Закона о чрезвычайном положении. Одновременно становится ясно, что «большая коалиция» не прочь устроиться у власти на длительный срок. И что обеим участвующим в этой коалиции партиям демократия уже не нужна.

«Конкрет», 1967, №4

 

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 320; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!